Ушли, чтобы остаться

Федор поискал более-менее сухую кочку, присел, всмотрелся в бездонное небо, и не будь ветра, пригрелся бы на солнце, задремал, но провалиться в сон не позволила девочка с перемазанными ягодами губами, в заштопанных на коленях чулках.

– За лешего приняла? – спросил Федор. – Ошиблась: рожек не имею, хвоста тоже, копытами не обзавелся.

– Копыта могли спрятать в ботинки, – заметила девочка, – хвост – в карман, он у леших короткий, как у козы.

– Неужели встречала лешего?

– Не.

– Чья будешь?

– Коновых.

– Уж не Андрюхи ли Конова? – Федор удивился быстротечности времени: когда арестовали, дочь ровесника Андрея делала первые шаги.

– Знаете папку?

– Мало сказать, в один класс ходили, на переменах синяки друг другу ставили, вместе служить уходили, – Федор встал, отряхнул брюки. – Пошли, не то папка с мамкой заждались.

– Они в район уехали, лишь завтра вернутся, меня на соседей оставили, а у них ребеночек меньше меня, надо пеленать, купать да кормить.

Двое двинулись к Хохоленку. Ветер гнал под ногами листья, путался в стволах, гудел в вершинах берез. С опозданием девочка угостила Федора тронутыми первым морозцем ягодами. За годы несвободы Рубцов позабыл, какая клюква на вкус, взял из лукошка горсть – и рот, десны, язык стянуло, так бывало в детстве, когда наедался ягодами от пуза, домой приносил полный кузовок, мать наполняла банки, ставила в холод, чтоб найденное в лесу сохранилось до сочельника.

Спускались сумерки. Под ноги легли тени.

– Беги дальше одна, – подтолкнул девочку Федор, когда впереди встали первые дома.

– Мы проживаем возле колодца, по соседству с тетей Груней, дядей Петей и Тусей.

Федор чуть не задохнулся: девочка назвала людей, по чьей вине и собственной глупости Федор получил срок. Груня была той, кто обещала ждать, кого приревновал, затеял драку с соперником, проломил тому голову. В колонии довольно часто думал, как Груня живет-может, отчего прислала одно-единственное короткое письмецо и умолкла, почему о девушке ничего не пишут мать с сестрой?

Миновав первые на окраине дома, круто свернул в проулок и оказался у пятистенка, где за забором торчали высохшие будыли подсолнуха, стоял шест с трухлявым скворечником, который Федор соорудил до ухода на армейскую службу.

– Федя, ты?

Рубцов не успел обернуться, как на спине повисла и по-бабьи заголосила сестра.

– Ой, мамоньки! Мы же к зиме иль позже ждали! Вот маманя-то обрадуется!

– Хватить слезы лить, вернулся я, а ты… – голос у Федора дрогнул. – Досрочно отпустили, за примерное поведение. Мать дома?

– В коровнике на дойке. Твою карточку над кроватью повесила, перед сном долго смотрит, во сне порой с тобой разговаривает…

Федор поставил сестру на землю, вытер ей ладонью набухшие глаза, отметил, что Наташка-егоза заметно подросла – от былого подростка, пигалицы ничего не осталось.

«Ишь ты: глаза подводит, и веки с губами красит – чисто невеста!..»