Услада душ, или Бахтияр-наме

Они хотели пройти во дворец, но их не допустили туда. Они решили было послать дары падишаху, но ничего не вышло, и тогда они. отправили послание о своих бедах, изложив свои жалобы на судьбу.

Они писали так: «О счастливый падишах! О властелин земли и времени! Да будет тебе известно, что за каждой весной следует осень, для каждого ханаанца [12] уготовано жилище скорби. Мы – люди, испившие чашу бед, испытавшие удары невзгод. У нас было два прелестных сына, блистающих, словно две звезды, два радующих сердце дитяти, словно два счастливых светила на небе. Они были ласковые и внимательные, и звали их Рузбех и Бехруз. По странному стечению обстоятельств и превратностей судьбы они канули в реку, оставив в сердцах отца и матери печать горя. Божественная милость вернула нам Бехруза. И ныне бальзам общения с Бехрузом лечит нашу тоску разлуки с Рузбехом. Скорбь от потери Рузбеха мы исцеляем красотой Бехруза. А падишах заключил нашего сына в темницу и наложил клеймо скорби на наши сердца!…

Помилосердствуй, ведь это единственный сын.
Ужель и его нам судьба сулила потерять?»

Когда шах прочел это письмо, он уже знал, что повеял ветерок с полей дружбы, что луч этот исходит от яркого светоча. Он решил: «Это мои родные отец и мать!» Шах велел позвать обоих, и они предстали перед ним, наперебой рассказывая, сверля жемчужины слез алмазами скорби.

– О старец! – молвил падишах. – Ведь ты отец мой, о женщина, ты моя мать, а узник в темнице – мой брат. Я же потерянный вами Рузбех, утонувший сын ваш.

Мать, взглянув на вновь обретенного сына, от избытка любви лишилась чувств, от чрезмерной радости словно потеряла разум. Бехруза тут же выпустили из темницы и привезли к падишаху на царском коне. Ночь разлуки обернулась днем свидания, расставание превратилось во встречу.

После страданий и скорби, которые ранили сердце.
Встретились снова они, счастьем согрели сердца.

– Если бы Рузбех поторопился с казнью Бехруза, – закончил Бахтияр, – то ему пришлось бы долго горевать и скорбеть душой, когда к нему прибыли отец с матерью, когда исчезли законы разлуки и распались основы расставания. Не торопись с моей казнью, ведь мои ноги закованы в путы твоего гнева, а тело мое заключено в темницу твоей справедливости и твоего веления. В один прекрасный день сам собой, без чуждых влияний твой возвышенный ум, этот ясный светоч, убедится в том, что нижайший раб твой невиновен в возведенном на него грехе и чист от измышленных завистниками преступлений.

Падишах выслушал этот увлекательный рассказ, пламя его гнева улеглось, молнии ярости погасли, и он приказал отвести Бахтияра в темницу.

Пусть закуют меня в оковы, я не боюсь:
Для мужа те оковы – как браслеты.

Назавтра падишах сказал:

– Если я казню этого юношу, опасаюсь, как бы мне не пришлось раскаиваться, боюсь заслужить вечные упреки.

На другой день, когда киноварь лучей вознесла знамена над зубцами столпов земли, когда румийская рать [13] отвоевала день у сжигающих мир эфиопов [14], когда на небосводе заблистало великое чело солнца и светило поплыло по круглому куполу, третий везир пришел в тронный зал падишаха и сказал:

– Да будет вечен падишах! Наказание – это тот единственный колышек, к которому прикрепляют веревки царского шатра; осуществление возмездия – это единственная нить, на которую нанизывают жемчуга похвальных качеств. Если падишах будет медлить с казнью этого зловредного юнца, если он отложит кару за предательство, то опасаюсь, как бы не пострадали законы наказания, как бы основы устрашения не оказались в убытке.

Туче подобны твои наказания, дождь приносящей,
И расцветает, как роза, страна, влагу благую впитав.

– Побеги наказания надо взрастить, – продолжал он, – а этого предателя надо убить, ибо он – волк в обличье овцы и чужак под видом родни.

Страшнее всех тот волк, Что рядится в овечью шкуру.

Падишах приказал воздвигнуть виселицу и привести Бахтияра пред царские очи. Как только падишах бросил взгляд на Бахтияра, тот отверз уста:

– Терпение – украшение мужей, а прощение – свидетельство духовного совершенства. Терпение похвально в любом человеке, а у царя – еще похвальнее; прощение для всех людей считают добродетелью, а для царей – тем более. И если благоволение падишаха посадит побег в саду прощения, то я не теряю надежды, что гумно воздержанности не сгорит от угольков гнева, ибо каждый, кто вкусил зелья самообладания, будет в один прекрасный день облачен в доспехи победы. На этот счет существует рассказ, и в нем много назиданий и намеков.

– А ну-ка начни! – приказал падишах.

Глава четвертая