Услады Божьей ради

За шесть-семь месяцев до кончины Клода через чехов, освобожденных из тюрьмы и получивших возможность выехать из своей страны, мы узнали кое-какие детали. Обращение Павла в христианство не было каким-то чудом. Оно явилось, если можно так выразиться, чуть ли не произвольным, но вместе с тем и почти неизбежным выбором единственного оппозиционного учения, не слишком себя скомпрометировавшего. Он не мог больше считать себя ни коммунистом, ни монархистом, ни капиталистом, ни даже социалистом или либералом. Он назвал себя христианином. Это было удивительное явление: христианин-атеист, католик, который не только не ходил в церковь, но вряд ли верил в Бога. Как говорил нам один из его товарищей, пораженный и восхищенный не меньше нас, — у Павла была только одна надежда: умереть за веру, которую он, может быть, и не разделял, но которую он мог, по крайней мере, уважать, любить, преклоняться перед ней. История знала немало случаев, когда жертвы, скажем, инквизиции или московских процессов, умирали, благословляя тех, кто их уничтожал. И вот теперь, в момент смятения умов, в эпоху пресловутого кризиса ценностей, она преподносила нам алиби в виде суррогата веры, религии, принимаемой с единственной мыслью найти, наконец, хотя бы двусмысленную цель, ради которой можно было бы умереть. Боже праведный! В какое время мы жили! Время, когда надо было в первую очередь выбирать себе врагов и когда, чтобы оправдать свою смерть, многие умирали ради придуманной или взятой напрокат сомнительной веры! Чтобы показать, наконец, какой смысл придается (если он вообще есть) этой жизни и затем умереть, еще незаменимыми оставались уроки Евангелия.

Мне очень трудно рассказывать здесь о кончине Клода. Могу ли я быть уверенным, что действительно понял ее смысл? К тому же, в любом случае, он принадлежит только ему. Я считаю, однако, что после стольких драм и разочарований, после безрассудных поступков его сына, приблизивших его смерть, пример чешских родственников подтолкнул Клода к новым размышлениям. В конечном счете он, как и все мы, остался близок к христианству. Разве можно полностью ликвидировать в себе тяжелый груз прошлого со всем, что в нем есть прекрасного и что в нем есть дурного, что в нем есть живого и что в нем есть мертвого? Разве Клод на протяжении всей своей жизни искал под самыми взаимоисключающими личинами что-либо иное кроме духа Евангелия? И вот слова Христа, от которых он когда-то отрекся, возникли в его сознании вновь, но обретя какой-то удивительный смысл, как вера тех, кто потерял все иллюзии в отношении этого, а быть может, и иного мира, как надежда тех, кто потерял надежду. Можно сказать, что дух семьи сумел наконец-то окольными путями вернуть Клода к традиции отцов. Верный священным лубкам нашего семейства, я сидел возле его смертного одра. Я думаю, что он уже ни во что не верил. Но в момент ухода из жизни он, подобно моему отцу, и деду, и моему прадеду, все-таки исповедовал упрямую, может быть, пронизанную отчаянием веру во что-то возвышенное — не знаю, относящееся ли к этому миру или к иному, да и вряд ли он сам знал это, — о чем говорил ему Христос и что было так похоже на любовь. Я спросил его, помнит ли он тот вечер, когда в грозу мы покидали Рим и когда он признался мне, что возлагает все свои надежды на людей и на Бога. Он ответил шепотом, в котором только я мог угадать улыбку: «Если бы я был папой римским…» Но продолжения фразы я уже не расслышал, хоть и наклонялся низко-низко, так как он умирал и уходил в воспоминаниях ко всем тем из нашей семьи, с кем он было расстался еще задолго до того, как это сделал его сын.

Я хотел написать Алену, что его отец умер. Но не знал, как его найти. Я по-прежнему время от времени получал его послания из разных мест, смысл которых сводился к прославлению несчастий или тревожных ожиданий долгожданных катаклизмов. Я не мог и до сих пор не могу ему ответить и рассказать о его отце. Быть может, я рассказываю вам о Клоде потому, что не могу рассказать о нем Алену. Как иначе уберечь семью от ухода в небытие? Бывают дни, когда мне кажется, что у услады Божьей очень горький привкус.

V. Пасхальное воскресенье

«Бог дал надежде брата,

имя которому — воспоминание»

Микеланджело

Весенний день догорает. Вокруг меня все преисполнено жизни, веселья, надежды. Мир обновлен. Для стольких молодых мужчин и женщин на дворе сейчас весна. В нашей семье всегда жили подолгу, и я, может быть, еще увижу весен пять или шесть, от силы — десять, прежде чем уйти к своим родным, туда, где нет времени, которое разрушает все. Оглянусь еще раз на то, что исчезло и что я попытался воспроизвести здесь в меру своих возможностей. Но дело не во мне, а в образах моих близких, которые я попытался воскресить в своей памяти и в вашем сознании. Простите же автору его неумение и не судите строго. Я в полной мере осознаю, что прошлое, помимо уважения к нему и любви, заслуживает большего таланта и силы, чем те, которыми располагаю я.