Услады Божьей ради

И даже наша семья, находившаяся в привилегированном положении на протяжении многих веков, по-моему, никогда не была счастлива так, как в конце XIX века, когда у нас уже не было прежних привилегий. Сен-Жюст говорил, что идея счастья — новая для Европы идея. Это было верно даже по отношению к нам. Наши герцоги, кардиналы и маршалы Франции, наши первые президенты, собственно, и не думали о счастье. Я, разумеется, знаю, что им жилось лучше, чем их крестьянам и их солдатам. Но я упорно продолжаю верить, что за редким исключением они пользовались скорее категориями величия, могущества, веры, справедливости, чем понятиями о счастье. Им, надо полагать, были известны удовольствия. Грубые, скоротечные, не имеющие связи с будущим, не переходящие в привычку, они были приключениями в жизни, проходящей под знаком долга и обязанностей. Моему деду, человеку прошлого, не могло прийти в голову строить свою жизнь на идее счастья. Мне скажут, что у него было все. Не буду возражать. Но вот комфорт радости бытия, поиск новизны, умение отдыхать и находить прелесть в путешествиях — все, что придает очарование нашему существованию в этом мире, было ему абсолютно чуждо. Родившись в определенном месте и в определенных условиях, он и помыслить не смел, чтобы воспользоваться этим, извлечь из этого какую-либо выгоду, приобщиться к каким-либо удовольствиям. Это же ведь не было делом случая или везения. Вы же понимаете: такова была воля Господня! А она подразумевала только обязанности. Да, счастье оказалось детищем великой революции. Поэтому оно и вошло в нашу жизнь вместе с буржуазными ценностями ума и саморазрушения с тетушкой Габриэль.

Под двойным влиянием тети Габриэль и г-на Жан-Кристофа Конта Жак, Клод и я стали считать главным свободу, жизнь в согласии с окружающим миром, счастье других людей и свое собственное. Благодаря урокам Жан-Кристофа, наше счастье стало неотделимым от общего счастья. Постепенно нам стали ненавистны расизм, нетерпимость, диктатура, привилегии и насилие. Мы жаждали братства всех людей. Мы были готовы к тому, чтобы возненавидеть фашизм, поднимавший голову то тут, то там. Мы с упоением вдыхали веяния нового времени. Мы открывали для себя все, что на дух не переносил наш дедушка: гуманизм, социализм, свободу личности и тягу к счастью. Мы привыкали верить, что история не является некой неподвижной сферой, висящей в пространстве, что она скорее походит на стрелу, направленную в будущее, которое всегда располагается на более высоком уровне, чем прошлое.

Вот, по-моему, что сделало таким счастливым наше детство и юность в период перед Первой мировой войной и сразу после нее. Мы принадлежали к привилегированному классу, еще сохранявшему многие привилегии и неизжитое очарование. И мы шли в мир будущего, где у всех будет еще больше счастья, причем Жан-Кристоф привил нам способность радоваться этому вместе с ним. История находилась в состоянии неустойчивого равновесия. И мы вместе с ней находились между прошлым и будущим. В точке, отделявшей «еще» от «уже». В отличие от сегодняшних наших молодых людей в нас еще было много вчерашнего. Но в отличие от дедушки мы уже не боялись завтрашнего дня и очертя голову устремлялись во все ловушки, которые расставляли силы добра и силы зла.

Мы были очень счастливы еще в течение нескольких лет после того, как г-н Конт уехал в качестве преподавателя в Германию, а потом в Америку, откуда он вернулся только в начале 30-х годов. Может быть, мы были просто молоды? Пока мой двоюродный брат Жак и Мишель Дебуа изучали в Париже право и политическую экономию, мы с Клодом два или три года путешествовали по Испании, Греции и Италии, вдоль Средиземноморского побережья, которое всегда было нам дорого и которое нас научили любить, каждый имея на то свои особые основания, дедушка и Жан-Кристоф. Нам было лет двадцать, может, чуть больше или чуть меньше, и это были лучшие дни нашей жизни. Но знали ли мы об этом?