Условие. Имущество движимое и недвижимое. Разменная монета

«Хорошо, — говорил Никифоров, — а что твоих детей уже в детском саду начнут дразнить жидами? А как подрастут, русские всё равно будут считать их евреями, а евреи — неполноценными евреями, так как национальность у них по матери. Даже если вы их запишете русскими, они вам спасибо не скажут, так как им противно будет считаться русскими, потому что они будут думать, что именно из-за русских им плохо живётся, именно русские их обижают. Вроде как их не пускают с парадного входа, а они лезут через чёрный. Да и в анкетах — сведения о родителях. Так что никого не обманешь. Одним словом, ты понимаешь, что я хочу сказать… Это тебя убеждает?»

«Да, — после долгого молчания ответила Никса, — это единственное, что меня если и не убеждает, то, во всяком случае, останавливает… Дети. Я почему-то всё время думаю об этих детях…»

…В кафе-мороженом за шампанским они говорили об удачно снятой квартире в Кузьминках. Прикидывали, поставят или не поставят их в очередь на жильё по месту предстоящей работы Никифорова, в «Регистрационной палате». Если он пропишет Никсу у своих родителей, тогда получится по семь квадратных метров на душу. Для райисполкомовской очереди много, а для предприятия в самый раз, чтобы поставили. Ну а если ещё заведут ребёнка… Будущее представлялось едва ли не блистательным.

Без нужды Никифоров речь о Филе не заводил. Он сделал всё что мог. Никса не выносила прямого давления, и даже если делала что-то не по своей воле, должна была думать, что делает по своей. Противодействие, как известно, равно действию. У Никсы противодействие превосходило оказываемое на неё действие. Никифоров хоть и не без тревоги, но предоставил Никсе самой развязаться с Филей.

И Никса развязалась.

Как — Никифоров не знал.

Нельзя сказать, что ему не хотелось узнать. Но он к этому времени уже научился себя обуздывать.

За шампанским Филя был вспомянут косвенно. Никса сообщила, что когда заходила утром в деканат за справкой (Никса почему-то всё время заходила туда за какими-то справками), то встретила Римку из Харькова (была, оказывается, ещё Римка из Харькова! А все толкуют про мифический пятый пункт!), та сказала, что у Фили самолётный билет на Харьков с посадкой в Воронеже на сегодня, на восемнадцать тридцать. Оба посмотрели на часы. Было как раз восемнадцать тридцать. Никаких видимых причин отменять рейс в ясный солнечный вечер не было. Филя, должно быть, сидел в кресле, смотрел из мутного иллюминатора на уменьшающиеся в размерах деревья и домики посёлка Быково, или над чем он там сейчас пролетал. Никифоров подозвал официантку, заказал ещё два фужера с шампанским.

Поднимаясь по обгрызенным ступенькам своего пронизанного красными закатными лучами подъезда, Никифоров думал, что Никса не совсем права, что так называемое счастье в нашей стране возможно, только если папа у тебя член Политбюро. Папа Никифорова был простым членом КПСС, то есть никем, у Никифорова не было абсолютно ничего, страна была всё той же, а вот поди ж ты, он был совершенно счастлив. Вероятно, счастье — разновидность кретинизма, решил Никифоров. Ему казалось, стоит посильнее оттолкнуться от обгрызенных ступенек, и он полетит. И он полетел.

Перелетел через четыре ступеньки, едва успел затормозить перед подоконником, возле которого нервно пританцовывал какой-то человек. «Если шпана, — успел подумать Никифоров, — достаточно просто выставить мне навстречу локоть. Я ничего не смогу…» Но человек враждебности не проявил. На излёте торможения Никифоров мягко, можно сказать, дружески ткнулся в него, обхватил за плечи, чтобы устоять на ногах. Устоял. Отступил.

Человеком, не проявившим враждебности, оказался Филя Ратник, долженствующий в этот час находиться в самолёте, заходящем на посадку в Воронеже. Он был в рубашке с короткими рукавами, в мятых хлопчатобумажных брюках, почему-то в сандалетах на босу ногу, без вещей, даже без жалкой сумчонки через плечо, как будто его ограбили или же он спустился сюда из самолёта по красному закатному лучу, как по эскалатору. «В морду?» — подумал Никифоров. Но устыдился.

Филя потерял Никсу, пропустил рейс на самолёт, приехал под дверь к Никифорову, и всё для того, чтобы получить в морду? Слишком сурово.

— Я… заходил, сказали, тебя нет, вот решил подождать, — как-то невнятно и скомканно произнёс Филя.

— Зачем? — спросил Никифоров. Мысленно он простился с Филей навсегда. Его присутствие в подъезде не доставило ему радости, как никому не может доставить радости продолжение законченного разговора.

— Поговорить, — неожиданно лаконично ответил Филя.

— О чём? — задал Никифоров следующий бессмысленный вопрос. Как будто у них с Филей шло нелепое состязание по задаванию нелепых вопросов и получению не менее нелепых ответов.

— Ты знаешь о чём.

— Но это не значит, что мне с тобой хочется говорить. И потом, разговор окончен, Филя. Почему ты не улетел в Харьков?

— Значит, не окончен, — неестественно улыбнулся Филя.

— Для кого? — уточнил Никифоров.

— Хотя бы для меня, — сказал Филя.