Условие

Впрочем, обо всём этом Анна Степановна задумалась позже. Когда вдруг захотелось побольше узнать об исчезнувшем в начале тридцатых, словно его никогда и не было, отце. Она, конечно, спрашивала, когда была маленькой. «Мы с ним развелись, — ответила мать, — он приревновал меня к директору музыкальной школы». — «А потом?» — «Его родителей сослали, — равнодушно продолжила мать, — он жил в городе, но зачем-то поехал за ними. Дурак. Всегда был дураком! Наверное, помер там от голода…» А сейчас? У кого спросишь сейчас, если даже нет его фотографии? Когда вдруг сделалось жаль давних денег в заплёванной урне, честно заработанных, в общем-то, денег, которые из-за непонятной безалаберности, чванства, какого-то победительного презрения к жизни были бездарно выброшены, хотя люди вокруг едва сводили концы с концами, стояли в очередях за хлебом.

Мать никогда ничего не вспоминала, а если вспоминала, то пропагандистски-обобщённо, чтобы отметить, какие нищета, убожество были раньше и как далеко ушли вперёд сейчас. Все грамотные, сытые, имеют право на труд. Прошлое же — давнее, не столь давнее, близкое, да хотя бы вчерашний день — неизменно вызывало у неё насторожённую сдержанность. Странное дело, дома у них никогда не было старых газет! Жизнь была вечно длящимся настоящим. Однако, когда мать ушла на пенсию, она стала относиться к настоящему, как к прошлому, так как уже не участвовала в исправлении и управлении настоящим. На пенсии мать не зажилась. Сначала её шарахало от бешеной общественной деятельности к полнейшей апатии. Потом она зачем-то поехала на Дальний Восток к сестре, которую не видела сорок лет и о существовании которой, казалось, забыла. На обратном пути в поезде простудилась. С двусторонним воспалением лёгких, с температурой сорок её положили в железнодорожную больницу на небольшой сибирской станции. Анна Степановна вылетела туда по телеграмме, ещё застала мать в разуме. С подушки светили неистовые глаза, руки под сиротским больничным одеялом ходили ходуном, словно она и сейчас командовала, поднимала народ. «Умираю, Аня, — чуть слышно проговорила она, — что делать?» — «Зачем ты поехала?» — спросила Анна Степановна. «Как жить без работы? — словно не расслышала мать. — Кому я нужна? Неужели конец, Аня?» Больше она не произнесла ни слова. «Я думаю, всё обойдётся, — сказала Анна Степановна, — но если… вдруг… Где…» — не договорила. Мать посмотрела на неё в ужасе. Даже умирая, она не могла примириться со смертью, не верила, что есть что-то такое, что нельзя подавить, отменить, пересилить. Потом глаза потухли, она равнодушно пошевелила рукой, хорони, мол, где хочешь, какая разница?

Анна Степановна похоронила её на этой станции, едва ли не у самой китайской границы, где тайга прямо на глазах превращалась в каменную пустынную степь. Кладбище располагалось на возвышенности, открытой ветрам. По правую руку от матери лежал дед-старовер, года не дотянувший до столетия, по левую — ребёнок. У Анны Степановны сжалось сердце, когда она увидела на маленькой могилке пыльные, вымоченные дождями, пластмассовые игрушки. Она подумала, что вряд ли ещё приедет сюда — слишком далеко, да и место чужое. Похоронная бригада не спросясь водрузила над могилой православный крест. Анна Степановна подумала, мать всю жизнь была воинствующей атеисткой, а вот, поди ж ты, оказалась после смерти среди народа и под крестом. Она оставила деньги кладбищенскому сторожу, чтобы тот присматривал за могилой. Сторож радостно закивал сизым носом, глаза скосились в сторону чайной.

Анна Степановна словно заледенела в эти дни, во время похорон не проронила ни слезинки, и только в самолёте — в туалете, где стены гудели и вибрировали, вдруг горько и безутешно разрыдалась. Ей было жаль мать, подобно ветру, носившуюся от места к месту, от одного дела к другому и подобно ветру же успокоившуюся на песчаном кладбище между дедом-старовером и ребёнком. Было жаль себя, не желающую повторять путь матери, но почему-то повторяющую его. Было жаль мужа — позорно нерешительного там, где необходимо проявить волю, рефлектирующего, не верящего в справедливость. Отчего-то ей было жаль сына. Феликс рос хорошим мальчиком, но она и Фёдор уже не были для него авторитетом. Он пока слушался их, однако в свои дела не посвящал, доверительных разговоров не вёл. Феликс самостоятельно постигал жизнь, и Анне Степановне оставалось только надеяться, что он выберет правильный путь. Фёдор тут ему не помощник. Он сам не знает своего пути. Она же… Да разве есть у неё время? С утра до ночи на работе! Ей часто хотелось сказать Феликсу что-нибудь ласковое, но слова выходили холодными, назидательными, она разговаривала с ним, как начальница. Ей было жаль утерянного живого языка.