Условия человеческого существования

События двухлетней давности внезапно встали в памяти. Если бы этот тип не сфабриковал в свое время дело о побеге спецрабочих, Кадзи не попал бы в жандармерию и не был бы лишен брони. Митико не могла спокойно смотреть на Окадзаки и отвернулась. Подлец…

Но вот Окадзаки посмотрел в их сторону, он узнал Митико. Сначала его глаза, состоявшие на три четверти из белков, взглянули на нее злобно, но уже через секунду круглое лицо Окадзаки расплылось в улыбке и он совершенно преобразился.

— О-о, кого я вижу! Здравствуйте!

Окадзаки подошел ближе. Митико взглянула на него холодно.

— Рад видеть вас живой и здоровой. Кстати, а где ваш супруг?

Еще хватает нахальства спрашивать!

— Еще не вернулся, — коротко ответила Митико.

— Жаль! — Окадзаки сочувственно улыбнулся. Эта улыбка сначала возмутила Митико, но в то же время она подумала: а не мучает ли Окадзаки совесть? Ведь это тоже может быть.

Но Митико ошибалась. Окадзаки дрожал за свою шкуру. И все же его сочувствие было не совсем притворным.

Пусть все его считают человеком грубым и жестоким, но ему доступны и другие, человеческие чувства, в том числе и участие. Война, на которую он возлагал большие надежды и в победном исходе которой не сомневался, окончилась крахом и выбила его из седла. Вот и ему пришлось надеть другую личину — нет, он никого не хочет обманывать, просто иначе нельзя выжить. Поражение в войне, общие трудности и неудачи заставили его забыть прошлое и тот удар, какой он нанес Митико и Кадзи. Все встало вверх дном, беда настигла всех, надо все забыть. Вот что говорило его лицо, обращенное к Митико.

Митико не сдавалась. Она продолжала смотреть на него холодными глазами.

— Но я думаю, что Кадзи вернется. И вас он, вероятно, не забыл… — сказала она.

Глаза у Окадзаки боязливо забегали по сторонам. Его испугала не столько злопамятность этой женщины, сколько то, что история с казнью в Лаохулине, казалось, навеки похороненная, может всплыть. Тогда ему, разумеется, не сносить головы. Вообще-то Окадзаки повезло: незадолго до конца войны его перевели в глушь, на заброшенный рудник, и поэтому его миновала справедливое возмездие со стороны китайских рабочих.

— Ну что, понял? — вступил в разговор Окидзима. — Вот вернется Кадзи, а ты знаешь, он парень прямой и честный — выволочет на свет то злосчастное дело, и тогда тебе несдобровать. А не вернется — тебя все равно будут всю жизнь проклинать.

— Проклинать? Но почему же?..

Глаза его снова растерянно забегали.

— Я ведь ничего… Я ведь только… я уже давно хотел вам рассказать…

— Ладно, не изворачивайся! — резко сказал Окидзима. — Уж не думаешь ли ты извинениями добиться прощения Митико?

— Нет, нет, — замахала руками Митико, — мне не нужны его извинения. Разве этим можно что-нибудь исправить? Кадзи нет, а он все-таки живет…

— Какая это жизнь? — горько усмехнулся Окадзаки. — Живу из милости у своего бывшего подчиненного. Окидзима меня поймет, он в таком же положении. Но скажу честно, когда рудники заняли красные, я об одном подумал: как жаль, что с нами нет Кадзи! Как он нужен был тогда! Вот клянусь, что так думал!

Еще заискивает! Митико трясло от возмущения, но ей хотелось выслушать Окадзаки до конца.

Окадзаки хотел что-то рассказать, но тут перед его лотком остановились несколько мальчишек и бывший контролер рудника опрометью бросился к ним.

— Ему тоже, видно, досталось… — пробормотал Окидзима.

Митико безучастно смотрела на сухие листья, гонимые по улице ветром.

— А вы знаете, хорошо, что Кадзи не было тогда на рудниках. Еще неизвестно, как бы отнеслись к нему русские. Ведь он такой несдержанный…

— А он везде был бы несдержанный. Рудник тут ни при чем.

Забыв, зачем она пришла к Окидзиме, Митико молча стояла, подставив лицо северному ветру. Пройдет еще месяц и настанет зима, тогда на возвращение Кадзи никаких надежд не останется.

— Сколько мужчина может пройти за день? — спросила она, ни к кому не обращаясь. — Километров двадцать?

Митико стала загибать пальцы. Она считала, сколько осталось до наступления зимы.

— За сто дней две тысячи километров. А потом… смерть.

Окидзима посмотрел на ее дрожащие плечи.

— Митико, хотите я куплю вам пирожков вон у той старушки?

— А-а, это та самая…

На тротуаре через дорогу сидела старуха, похожая на расползшуюся от времени гипсовую скульптуру. Она торговала пирожками Нэгиити, о которых говорила Тамае.

— Я сама куплю.

Митико стремительно перешла дорогу. Старуха подняла голову и увидела заплаканное лицо.

— Что с вами?

— Мне, бабушка, посоветовали тоже торговать печеньем. — Быстрым движением Митико смахнула слезы. — Дайте четыре штуки.

«Ясуко, верно, не рассердится, что я роскошничаю, — подумала Митико. — Ведь нельзя равнодушно смотреть на эту несчастную старуху…»

18