Услышь меня, чистый сердцем

В углу старушка молится. За что сидит старушка — не знаю. Она всегда молчит. Никто не обращает на старушку никакого внимания, вроде бы ее вообще нет, а ей от этого спокойно. Никогда позже я не видела ее чем-нибудь озабоченной. У меня такое впечатление, что она жила здесь всегда.

2

Чтение приговора все длится и длится. Устали все, и все с нетерпением ждут результата: сколько дадут лет? Сколько — вот что интересовало всех без исключения.

Пытаюсь вслушиваться и я. Мелькает мысль, что текст приговора выгодно отличается от обвинительного заключения. Судья, конечно, профессионал в своем деле.

Под ее лихим пером комната наша вся оказалась в крови. Море крови. А между тем доктор «Скорой помощи», вызванный наконец для свидетельских показаний на одно из последних заседаний суда, четко сказал, что у Стаса было внутреннее кровотечение и что он вообще не видел крови до того, как выхватил из моих рук нож и порезал мне пальцы… Я на мгновение прикрываю глаза, и вновь передо мной возникает яркая, словно не потревоженная временем картина: красное на белом. Но это не кровь. Это — вино, с глухим бульканьем стекающее в раковину.

Конечно же, я выпила на глазах у Стаса не все, что было в бутылке. Уйдя на кухню, вылила остатки вина в раковину. Возвратившись, я совсем не удивилась, обнаружив, что Стас медленно клонится на ковер, словно нечаянно уснувший от сильного опьянения человек. Он и прежде, когда был пьян, любил укладываться на ковер. Вот из-за обычности этой картины я и не заметила в первую минуту никаких признаков трагедии. Я просто стала помогать ему лечь удобнее… И только тут увидела окровавленный нож у ножки кресла и рану…

Все последующее отпечаталось в сознании, словно обрывки бредового сна..

Я звоню в «Скорую помощь». Сразу. Сразу делаю вызов на ножевое ранение. Адрес называю четко, правильно. Сажусь на ковер возле Стаса. Он говорит: «Пойдем со мной» И еще раз: «Пойдем со мной…» Отвечаю, что непременно поеду в больницу вместе с ним. Не понимаю я еще на самом деле, что произошло, не понимаю… Только потом словам «пойдем со мной» я придам подлинное значение и попытаюсь выполнить его просьбу… Я все сижу и сижу рядом со Стасом, все прошу его не двигаться, боясь, что откроется кровотечение — крови почти не было…

А «скорой» все нет и нет.

Перезваниваю. Мне говорят, что машина выехала и просят встретить. Убедившись, что Стас лежит спокойно, не двигаясь, лечу вниз, во двор: машины нет нигде.

Рядом с подъездом, в беседке, молодые ребята играют на гитаре, поют. Я прошу их поискать «скорую»: наша улица, на которой ведутся какие-то работы, с двух сторон огорожена забором — шофер мог заблудиться. Молодые люди уходят искать «скорую», я спешу назад к Стасу.

Буквально через минуту хлопает входная дверь, я кричу врачам: «Скорее!» Кто-то из приехавших поясняет: «Извините, пересменка была». Неважно, главное, они наконец-то тут.

И почти сразу вижу доктора, склонившегося над Стасом, слышу дикую, невозможную его фразу: «Ему ничто не могло бы помочь». Он говорит это просто, обыденно, я не понимаю — о чем он?.. И доктор повторяет еще раз: «Ему ничто не могло бы помочь».

Вслед за этим в моем сознании звучит, уже отдельно от неподвижно застывшего на ковре Стаса, его голос, его последние слова: «Пойдем со мной!» И еще раз, повелительно: «Пойдем со мной!..»

У меня такое ощущение, что мой Стас, Стас Жданько, всегда рядом со мной. Это ощущение не покидает меня никогда. Ни в камере, ни на прогулке, ни теперь перед судом. На днях перечитала гаршинский «Красный цветок» — любимый рассказ Стаса.

Никогда не забуду тот день, когда Стас впервые прочел мне «Красный цветок» и рассказ о Гаршине, о его жизни.

Окна нашей комнаты были тогда расшторены. Обычно шторы закрывали окна. Стас любил, когда светится настольная лампа, а окна закрыты. Утренний, очень крепкий чай он пил при электрическом свете, даже если на улице сверкало солнце.

Я никак не могла к этому привыкнуть, но смирялась. В этот день Стас почему-то раздвинул шторы и стал мне читать вслух «Красный цветок». Я смотрела на огромное дерево за нашим окном и внимательно слушала его.

Несколько раз он останавливал чтение и тоже подолгу смотрел в окно.

Теперь, перечитывая «Красный цветок», я особенно задержалась на тех строчках, после которых мы тогда долго молчали. Вот они:

«К чему эти мучения? Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить или не жить… ведь так?»

— А ты знаешь, Валена, что Гаршин позировал Репину для картины «Иван Грозный и сын его Иван»? Репин писал с него молодого царевича.

— Я с детства боюсь этой картины.

— Я тоже. А еще Гаршин говорил: «Если бы не жена, которую я так люблю, то я давно бы порешил себя». И порешил… все-таки…

Я это пишу не к тому, что Стас тоже ушел из жизни страшным и странным образом, более того, я убеждена, что Стас не хотел уходить из жизни. Но его действительно очень интересовали люди, которые накладывали на себя руки.

Как-то я попросила Стаса:

— Дай мне, пожалуйста, вон ту маленькую книжечку. Это Маяковский.