Услышь мою тишину (СИ)

Мы целовались в час пик в переполненном салоне, не задавая себе никаких вопросов — все было естественно и так очевидно… Мы ехали в мою ветхую, ненадолго свободную от посторонних квартиру.

Все вышло из-под контроля.

Я надавливаю пальцами на веки, хлопаю себя по щекам, сажусь и, борясь с секундным головокружением, облокачиваюсь на доски стола. Долго разглядываю блестящую букашку, отважно преодолевающую борозды коричневых мертвых волокон и бегущую по кругу в их лабиринтах.

Нужно остановиться — не ковырять раны, не будить ненужную надежду, не думать о возможном и невозможном, но я — с подачи Сороки — продолжаю издеваться над собой и вытаскивать на поверхность то, что почти год было погребено очень глубоко…

Все, что потом происходило между нами в той квартире, было для меня странным и новым, но скованности, недоверия, страха и боли не было. Разум то прояснялся, то затуманивался от осознания — я с Пашей, и мы… Мы будем вместе всегда.

Утром он ушел, а я погрузилась в состояние, которое, должно быть, бывает только после приема тяжелых наркотиков — лишившись равновесия и ориентиров в пространстве, сшибала углы, с опозданием реагировала на звуки, находила себя в самых неожиданных местах квартиры, а мысли возвращались к его глазам, рукам, губам, прикосновениям.

Я литрами глушила кофе, грызла ногти, смеялась и плакала, задыхалась от восторга и разочарования, мучительно ожидая звонка в дверь.

Вечером Паша вернулся. Он смотрел на меня тем же взглядом слетевшего с катушек маньяка, что и накануне, и все завертелось с новой силой.

Это продолжалось неделю — мы мотались по всем нашим местам — крышам, скверам, заброшкам, кафешкам, но теперь уже только вдвоем, заново открывали их, неистово целуясь и никого вокруг не замечая. Или же сутками не выходили из дома, не утруждаясь одеться. Я даже не помню, разговаривали ли мы о чем-нибудь… Ели ли вообще? Спали?

Тяжко вздыхаю, сгорбившись, упираюсь залатанным лбом в пыльную столешницу веранды и сжимаю кулаки.

Стася продолжала забрасывать общий чат сообщениями, что скучает и считает минуты до встречи, а мы отвечали ей, лежа под одним одеялом и давясь от смеха. Или, чаще всего, просто игнорировали ее, отключив звук оповещений.

Иногда я посматривала на пустую кровать сестры, с досадой и злорадством вонзая ногти в Пашину спину, и мысли о мечтательном взгляде голубых глаз, которым она очень часто смотрела на моего парня, тут же рассеивались вместе с угрызениями совести.

* * *

16

Как только мама смирилась и оставила меня после выписки в убогой, но ярко украшенной комнате одну, я поняла, что не справлюсь. Без Стаси невозможно было просыпаться каждое утро, жить и дышать. Мир потух.

Я нашла выход — принялась старательно возводить вокруг себя стену отчуждения, взращивала в душе равнодушие и апатию, подавляла любые эмоции. Намеренно не шла на контакт со знакомыми, не отвечала на сообщения, блокировала страницы в соцсетях, поспешно переходила на другую сторону улицы, завидев кого-то из прошлого. А тех, кто продолжал лезть в мою новую жизнь, я попросту отшвырнула от себя.

Мне казалось, что так будет лучше — я понесу заслуженное наказание, не обременю никого своей инвалидностью, не вызову сочувствия, не услышу обвинений в свой адрес.

Я готова была биться об заклад, что в тех реалиях все делала правильно, но Сорока уверен, что это не так.

Разговоры с ним возымели странный эффект — он неосторожно столкнул меня в пучину паники, ужаса и пугающих мыслей, и она вот-вот сомкнется над головой, но я чувствую эйфорию, словно вернулась в родную среду.

…Некоторое время процесс превращения в хикки не давал сбоев — я сидела дома, завернувшись в плед, и невидящими глазами следила за завихрениями узоров на пожелтевших обоях. Но сердобольная бабка — хозяйка халупы — зачастила с яблочками и апельсинами, гребаным тупым сочувствием и разговорами по душам. Она даже позволила «бедной-несчастной» инвалидке жить в квартире бесплатно до тех пор, пока не найдутся еще какие-нибудь психи, желающие снять почти непригодное для нормального функционирования жилье. Только это обстоятельство останавливало меня от умышленного убийства с особой жестокостью — улыбаясь, я благодарила ее, увиливала от прямых ответов и переводила разговор на тяжелую бабкину жизнь.

Опустив до глаз капюшон, я до нестерпимой боли в искалеченных ногах бродила по городу. В моей памяти он оставался родным и знакомым — молодым, просторным и солнечным. Я любила его, росла в нем, взрослела, влюблялась, рвалась на заполненные воздухом улицы, возвращаясь домой с ворохом впечатлений. А после больницы он стал похож на серого многоголового монстра, раскинувшего мертвые щупальца проспектов и бульваров среди промерзших бескрайних полей. Пустые дворы и площади обдували холодные ветры, до середины весны мели метели, снег завалил крыши, не оставляя никаких надежд на лучшее.

Так было лучше для меня.