Услышь мою тишину

Машинка жужжит, несколько часов подряд назойливо жалит кожу, но я терплю. Эта боль — ничто в сравнении с мокнущими ожогами, стоном выкручивающих мышцы переломов и швами, наложенными на куски живой плоти.

День плавно перетекает в промозглый вечер, в единственное окно на все лады барабанит дождь.

Девчонка у стойки, изнывая от безделья, что-то чертит шариковой ручкой на тыльной стороне ладони и зевает.

Монотонное пощелкивание моторчика напоминает о вечерах в нашей ветхой съемной квартире, о Стасе, с видом инквизитора выбивающей причудливые узоры на плече Паши, о смирении и ужасе, застывших в его медовых глазах.

Паша стал ее первым подопытным кроликом, и пытка затянулась на четыре сеанса. Какие только словесные конструкции не вылетали тогда из его уст! Но он не соскакивал — после занятий шел к нам и стойко сносил уготованные ему лишения…

От ярких картинок недавнего прошлого становится смешно и уютно.

Я с необъяснимой нежностью наблюдаю за тату-мастером, склонившимся над работой. Он овеян ореолом неприступности и опасности, но продолжает тратить на меня свое время, и я ощущаю в душе тепло — у нас есть мгновения, прожитые вместе.

Идеально прорисованная черно-белая птица внимательно изучает потолок, блестящие перья заслонили блеклые линии и на треть скрыли Феникса сестры. Я в последний раз скорблю над ним, но новорожденная сорока мне нравится больше.

Я осторожно отпускаю эту привязку, а с ней — вину, жалость и сожаления, и чувствую чистый восторг.

Да Стася и сама бы восхитилась шедевром, расцветающим на моем бедре, а молчаливый «викинг», его создающий, наверняка завладел бы ее восприимчивым сердцем!

Жизнь продолжается, наполняется новыми цветами и оттенками, и я все еще могу быть свидетелем этого чуда.

Как же был прав Сорока, как же я благодарна ему теперь…

Аккуратно, чтобы не размазать макияж, стираю слезу и концентрируюсь на боли — машинка продолжает клевать и жалить ногу.

Парень выхватывает из упаковки салфетку и без слов передает мне. Я снова вижу сплетения орнаментов, цветов и черепов, выползающих из резиновой перчатки на предплечье и нелепые иероглифы…

Комкаю салфетку с разводом туши и, кажется, врубаюсь — чувства, что разбудил во мне этот странный человек, схожи с теми, что возникают при встрече с повзрослевшим другом детства — изменившимся за много лет, но все еще любимым.

Тянет на откровения, я облизываю пересохшие губы и нарушаю молчание:

— Вы — очень крутой художник… А знаете, моя сестра тоже была художником. Этого Феникса набивала она — оттачивала навыки. Ей больше удавались пейзажи маслом, а в желании освоить искусство татуировки был меркантильный интерес — художникам тоже иногда хочется кушать.

Тонкие губы «викинга» трогает еле заметная ухмылка. Он не прерывает процесс, не подает вида, но слушает. Зато скучающая девчонка, подперев кулаком подбородок, внемлет каждому моему слову.

И мне хочется поделиться с этими совершенно посторонними, но близкими людьми радостью и мудростью, всем тем, что донес до меня мой друг Сорока.

— Моя сестра погибла, и я долго носилась с этой уродливой птицей как с писаной торбой. Забивала себя чувством вины, скорбью, самобичеванием. Жизнь превратилась в ничто, шла самотеком, вынесла меня прямиком к обрыву над речкой. Я стояла там и смотрела вниз, но один светлый человек сумел удержать меня от последнего шага. Знаете, почему я пришла сюда? — Я киваю на тату. — Потому что он сказал, что не хотел бы, чтобы о нем помнили таким вот образом. Сказал, что подобной жалостью я унижаю сестру, своей жертвенностью делаю ей хуже… Сказал, что я должна не скорбеть и покрываться плесенью, а жить. А это безобразие свести к чертям!

— Что за гуру просветил тебя? — ахает девчонка.

— Сорока! — выпаливаю, и тут же исправляюсь: — На хвосте принесла…

Жужжание прекращается. Полоснув меня ледяным взглядом, «викинг» встает, стягивает перчатки и швыряет их в мусорное ведро. Проходит к креслу, набрасывает серую толстовку, скрывается под капюшоном и, хлопнув дверью, шагает в дождь.

Внезапная резкость спокойного и предельно собранного парня обожгла, как крапива, и я едва не плачу.

— Мудак, — констатирует девочка, вылезая из-за стойки, решительно направляется ко мне и замирает над незавершенным рисунком. — Вау. Это авторская работа… Его личная! Считай, что тебе повезло. Обычно он не дарит такое клиентам с улицы.

Пораженно моргаю, отыскиваю бутылку, отвинчиваю крышку и тушу пожар в горле прохладной водой.

Что происходит? Неужели этот псих тоже уловил странные вибрации в воздухе и расчувствовался?

Девчонка опускается на колени, достает из коробки бинт, в несколько слоев складывает его и закрепляет пластырем поверх тату.

— Чтобы не травмировать. Но сразу же сними дома, — поясняет она и принимается за уговоры. — Не обращай внимания. Я бы его уволила, но… Он реально крутой мастер, постоянный участник международных тату-конвенций. Его ждут в лучших салонах Европы. А еще он — только вдумайся — кандидат исторических наук! У него в башке гигабайты информации…