Услышь мою тишину

— Что вы, не нужно беспокойства! — пытаюсь протестовать, но она скрывается в проеме. Суетливая, худенькая, седая. В ней почти невозможно узнать молодую красивую женщину из видения, что свалило меня с ног во дворе.

Во мне взвивается здоровая злость — на Миху, на себя, на несправедливость жизни. Ведь это он обещал матери быть здесь, говорить с ней по душам и есть гребаные пирожки. В тот вечер он должен был вернуться. Он должен был выжить — повзрослеть, взяться за ум и превратиться в надежного сильного мужчину. Должен был создать семью и каждые выходные наведываться сюда, а его неродившиеся дети должны были с воплями носиться по этим комнатам и выгонять из них затхлую скорбную тишину.

Мысли меняют траекторию и являют вечер моего бегства в деревню — переполненное кафе, мамино усталое лицо, серебряную прядь, выбившуюся из-под колпака, и глубокие морщины.

Я обвиняю Сороку в том, в чем нет его вины, но не решаюсь навестить собственную мать — забежать без причины, расспросить о делах, посвятить в свои, выпить какао с ее фирменными оладьями, которые, несмотря на обиды, мы со Стасей уплетали за обе щеки.

Нервно поднимаю голову, и испуг бьет под дых.

С портрета на стене, как из окна параллельного мира, на меня пялится Сорока. Кривая улыбочка, широко распахнутые глаза, знающие обо мне все. Точно так же он смотрел на меня в дни нашего странного общения, когда я пребывала в полной уверенности, что разговариваю с живым… Снова наворачиваются слезы.

Нина Ивановна возвращается, склоняется над столиком, переселяет на него фарфоровые чашки и румяные пирожки с медного подноса. Проследив за моим взглядом, она поясняет:

— Это сынок мой. Миша.

— Вот как… — мямлю я, соображая, как правдиво изобразить неосведомленность, но она садится в кресло напротив и опережает возможные расспросы.

— Нет его. Уже очень давно.

Душа разрывается от ужаса, я не желаю верить услышанному, хотя видела его могилу, читала статью в старой газете, узнала истории его друзей и прошла вместе с ним через смерть.

— Сочувствую, — хриплю, ослабевшей рукой тянусь к чашке и глотаю обжигающий чай, и мама Сороки монотонно продолжает:

— Убили его. Много лет прошло. Извергов тоже нет на свете.

* * *

57

Ее бескровное лицо превращается в маску.

Над чаем весело вьется пар, загадочно поблескивают ложечки, на тумбочке среди клубков громко тикают часы, отсчитывая вязкие секунды душного летнего вечера.

А навещал ли ее кто-нибудь после гибели Михи? Была ли у нее возможность выговориться и избавиться хотя бы от части груза?

— Я тоже сестру потеряла. Правда, не так давно… — нарушаю молчание, и Нина Ивановна ахает:

— Бедная детка. Что стряслось?

— Авария. Но я пытаюсь жить дальше. Учусь на ошибках. Работаю над собой. Благодаря неравнодушным людям. — Я смело смотрю на черно-белое фото; оно неуловимо меняется, словно Сорока одобряет мои намерения, и я решаюсь: — Расскажите о нем?

Забираю из вазочки пирожок, жую, но не ощущаю вкуса — я делаю это, потому что Миха их очень любил.

Его мама болезненно вздыхает:

— Миша был сложным мальчиком — на все имел собственное мнение, не признавал авторитетов. А еще он был очень добрым. С раннего детства кулаками отстаивал справедливость, защищал слабых, нередко возвращался домой в ссадинах и синяках. Мы переехали сюда в конце девяностых, и у Миши сразу начались проблемы с местными ребятами. Меня вызывали к директору, песочили на родительских собраниях… Как педагогу, мне было горько осознавать, что он вырос таким. Я стыдилась, ругала его за странные увлечения, за неподобающий внешний вид. Он не реагировал — завел дружбу с непутевым соседом Никитой, вечно где-то пропадал, иногда выпивал. Да и девочка, Ксюша, появившаяся незадолго до его… смерти, мне не нравилась. Как же несправедлива я к нему была… — Она комкает салфетку и долго рассматривает ее. — Думала, что упускаю сына, поэтому продолжала давить. А он — бунтовать. Я обидела его накануне. Сорвалась, накричала, и он ушел. Его искали. Очень долго искали. Надеялись, даже когда надежды уже не осталось.

Мне больно возвращаться в прошлое Сороки и узнавать новые детали, но я не даю себе расклеиться — моргаю, закусываю губу и внимательно слушаю, чтобы найти ответы.

— Он взрослел без отца, в лютое страшное время. Я многого ему недодала, но он никогда не высказывал недовольства. Жалею, что не пыталась понять. Что не приняла его окружение. Надо было расспросить ребят, чем Миша жил в последнее время, о чем думал… Да вот только не до того мне было. Я долго проклинала извергов, сотворивших такое, желала им страшных мучений — казалось, что им мало дали, что все кругом куплено и справедливости нет. И друзей его винила — из-за них Миша ввязался в драку и погиб. Никите при встрече плевала в лицо, а девочка — та почти сразу переехала… Лишь потом, когда убийц не стало, я поняла, что годы пролетели. И уже никогда не узнать, с чем он ушел. Только и остается просить прощения. Я каждый день прошу у него прощения.