Усмешка тьмы

При виде неба цвета грязной ваты я вздрагиваю и зажмуриваюсь. Путь к станции пролегает через крытый чугунной крышей блошиный рынок, но я все же воздерживаюсь от искушения побродить меж торговых рядов и поискать старые пленки или газеты. Магазины вдоль улицы за пределами рынка воплощают рождественское изобилие, из жестяных динамиков звучат рождественские песенки, но вся эта раздражающая почему-то шумиха исчезает, вырождается в белый шум, когда я сворачиваю в старый переулок и спускаюсь к площади Уинкли.

Улица, на которую я попал, зажата между двумя грядами высоких коричневых домиков, плотно подогнанных друг к дружке. За окнами, обращенными ко мне, можно заметить ранние приметы рождественской феерии – пухлые еловые лапы, игрушки, улыбающиеся Санта-Клаусы. Окна родителей украшены одинокой гирляндой – такой допотопной, что только диву даешься, как с каждым взмигом лампочек она не рассыпается.

Порог скрипит под моими каблуками, когда я поднимаюсь к выцветшей, а некогда черной, входной двери и тыкаю пальцем в большую кнопку ржавого звонка. Звук, который он должен издавать, я совершенно не помню, да его здесь и не слышно. Слышно только голос отца:

– К нам кто-то пришел!

И дверь открывается.

Он одет в древний светло-синий кардиган, в котором одни только резные деревянные пуговицы сохранили более-менее товарный вид, и в коричневые вельветовые брюки с потрепанными грязными отворотами, над краем которых нависает солидный, с трудом упакованный в означенную одежку живот. Его лицо круглится от жира – отяжелевшими его чертами, наверное, трудно управлять, коль скоро оно не несет на себе никакого выражения, да и ничего не выражает. Может, он не узнал меня? Или специально прикидывается? Его будто бы так сильно интересует вид улицы у меня за спиной, что мне кажется, я не вовремя. Я уже открываю рот, пытаясь на ходу выдумать какое-никакое приветствие, когда он спрашивает:

– Ты приехал один?

– Как видишь, да.

– Как я понял из нашего телефонного разговора, ты привезешь ее.

– Я только сказал, что живу с ней. Сегодня она не может приехать.

– Вот как.

– Кто там? Это он? – доносится из-за его спины голос матери. Доносится быстрее, чем она сама – хромая по коридору к нам, она успевает повторить тот же вопрос бесчисленное множество раз в разных вариациях. И вот ее исхудавшее – сказал бы «удлинившееся», только оно и так длиннее некуда, – лицо показывается за плечом отца. Наконец она сама, одетая в какое-то тряпье времен своего учительства и полосатый передник, протискивается ко мне. В этом прикиде, с растрепанными на манер плохого парика волосами, из-под которого так и блещет облысевшая кожа головы, она напоминает Кларабеллу, а папа – изрядно располневшего Бозо: их контрастная парочка смотрится так же комически.

– Иди ко мне, мой мальчик, – лопочет она. – Я ведь знала, я так и знала, что когда-нибудь ты захочешь вернуться домой.

Мамины объятия – до боли жесткие и костлявые, как объедки ее фирменной индейки к рождественскому ужину. Меня трясут и обжимают с удвоенным энтузиазмом, а отец просто встал в сторонке и смотрит – как зритель, что пришел слишком поздно, чтобы понять, о чем же фильм. Наконец мать делает шаг назад и оглядывает меня с головы до ног.

– Он так повзрослел, Боб! – ахает она. – Саймон, в чем бы мы ни провинились перед тобой… давай просто отбросим все обиды.

Отец захлопывает дверь, погружая нас в царящий в доме полумрак. До самой кухни, куда нас буксирует мать, меня преследует неуютное чувство, будто стены давят все сильнее, а мрак сгущается.

– Что предпочитаешь для теплоты душевной? – с неугасимым энтузиазмом интересуется она. – Чай? Что-нибудь покрепче?

Хочется сказать ей, что на кухне и без душевной теплоты достаточно жарко. Старые черные чугунные батареи с их адским излучением по-прежнему на месте – видимо, они слишком дороги моим родителям. Знакомые еще по лихому детству деревянные панели на стенах добротно вбирают в себя исходящее от батарей тепло. Окна, выходящие на узкий угловой двор, потускнели из-за осевшего на них конденсата.

– Чая достаточно, – говорю я.

– Закрывай тогда дверь, если больше никого не ждем.

Когда она подхватывает кружку с низкой деревянной стойки рядом с чугунной махиной раковины и хромающей походкой направляется к красному глиняному чайнику, отец шепчет мне над ухом:

– Не обращай внимания. У нее порой проскакивают такие причуды.

– Я слышу каждое твое слово, Боб! – оборачивается она. – Что это ты такое говоришь?

– Смотри, куда льешь, Бога ради! – умоляет он и не отрывает от нее взгляда до тех пор, пока кружка не перемещается на безопасную плоскость дубового стола. – Ничего такого я не говорю. Просто затронул твою любимую тему. Семейную.

Последнее слово явно адресовано мне. Быть может, отец и не хотел этого, но прозвучало оно обвиняюще. А мама добавила:

– Теперь, когда мы на пенсии, у нас есть время еще для одной семьи, – она хихикает – громко так, словно помолодела. – Не беспокойся, мы не о ребенке, хотя покуролесить с отцом еще очень даже любим.