Усобники

Вон и изба скособоченная, крытая сгнившей соломкой с крохотным оконцем, затянутым бычьим пузырем. Каин ускорил шаг. Сейчас он толкнет щелястую, покосившуюся дверь и крикнет: «Принимай дружка, Степанида!»

* * *

К весне ближе по Москве слух пошел: лихие люди клети очищают — то у одного хозяина пошалят, то к другому влезут. А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил усилить ночные караулы и изловить разбойников.

Притихли воры — видать, убоялись княжьего гнева. Знали, суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времен: не было пощады взявшему чужое…

На седьмой день после Светлого Воскресения Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рев животных, тяжкий запах навоза.

В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднес он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе сейчас потолкаться бы среди народа, поглазеть, да княжья служба не ждет.

Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит — Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прет, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья.

Остановился Олекса, промолвил, дивясь:

Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?

Каин лишь рукой махнул и на небо указал:

Все там!

И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросами, а тот посмеялся:

Ты, Олекса, не говори, что видел. Знай, сверчок, свой шесток.

И, обойдя гридина, зашагал, посвистывая.

А Олекса ему вдогонку:

Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу!

* * *

Весной вконец затосковал Савватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне узрел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит ои мраморное украшение. Оно у него получалось легким, кружевным.

Возвращались с юга птицы. Они тянулись караванами, криками возвещали о скором конце пути. Птицы пролетали над Сараем, и почыо Савватий тоже слушал их голоса. Поднимал очи в небо, но темнота мешала, и, кроме звезд, он ничего не мог разглядеть. Савватий завидовал птицам, которые, ежели путь их проляжет над Суздалем, увидят красоту его родного города…

Однажды Савватий не выдержал. В полночь, таясь от караульного, он выбрался из ямы, подполз к тайнику и, отодвинув камень, сунул за рубаху несколько лепешек, задеревеневших от времени, и плесневелых ломтей сыра, запрятанных здесь накануне.

Прислушался и, убедившись, что никто его не видит, берегом Волги вышел за город. Савватий торопился до рассвета уйти подальше от Сарая, знал — вдогонку ему пошлют погоню, но он укроется от нее. Местами Савватий бежал, потом шел, затем снова пускался бежать. А когда показался край солнца, заметил под обрывом заросшую сухостойной травой иишу, влез в нес и заснул…

Пробудился, когда солнце стояло высоко. Услышал, как над обрывом проскакали татары. Догадался — его ловят. Но страха не было, душа радовалась, оказавшись на свободе. Вытащил Савватий ломтик сыра, откусил, пососал, оставшееся спрятал. Впереди еще много тревожных и голодных дней — надо приберечь еду.

Решил идти ночами и держаться берега Волги, а как только река к Дону свернет, он пойдет вверх по течению Дона. Река выведет его к Рязанскую землю.

Сумерки сгустились, и Савватий выбрался из укрытия, тронулся дальше…

На восьмые сутки вышел Савватий к излучине Волги. Он еле брел — от голода и усталости подкашивались ноги — и, когда увидел двух конных татар, даже не испугался. В одном из них он узнал бельмастого Гасана. Татары подъехали к Савватию, и Гасан накинул на него кожаную петлю. Гикнув, погнал коня. Сколько Гасан волочил его по степи, Савватий не знал. Ему казалось — вечность. Сначала он чувствовал боль, но вскоре перестал. Последнее, что привиделось Савватию, — река Каменка и кремль суздальский…

* * *

С торга Каин заявился злой, пнул ногой облезлого кота, в сенях загремел горшками. Степанида, бабенка веселая, на хмельное падкая, таким Ваньку редко видела, сунула ему жбан с пивом:

Пей, Ванька, жизнь одна!

Каин се руку отвел, выдавил хрипло:

Знакомца повстречал, сулил с приставом свести. — И усмехнулся зловеще: — Однако Каин обид не прощает.

Взял жбан, выпил жадно. Потянулся к заваленному невесть чем, грязному столу, достал кусок вареной оленины, пожевал.

Зажился Каин в Москве, пора и честь знать. Зови, Степанида, Федьку Рябого да Рудого, завтра утром уйдем. Но допрежь с тем гридином сочтусь.

Куда стопы направишь?

В леса муромские, там дорога баскаками да князьями и боярами накатана. Сыты и пьяны будем, повеселимся и души отведем…

Степаниду забудешь, Ванька, — вздохнула бабенка.

Жди, к зиме вернусь, коли жив буду…

* * *

Олекса пробудился от предчувствия беды. Огненные блики пробивались сквозь затянутые бычьими пузырями оконца. Во дворе кричали, кто-то колотил в дверь.

Вскочил Олекса, толкнул Дарью:

Горим, выноси Марью!