Усобники

Терзаемый сомнениями, в ту ночь долго не мог заснуть Исмаил. А когда сон все же сморил его, привиделся ему Господь. Он стоял высоко, простерев руки, и все, сколько было люда, пали перед ним ниц. Но он обратился к одному сарайскому епископу: «Как осмелился ты, облеченный высоким саном, сомневаться? Я наделил вас, пастырей, властью, чтобы вы отпускали грехи на земле живущим, были лекарями духовными, а на небесах я вершу суд, и каждый, кто предстанет передо мной, ответ понесет по делам его».

Исмаил, как наяву, видел Господа и слышал его голос. Пробудился, встал на колени перед распятием:

— Вразумил ты меня, Господи, наставил на путь истинный!

И тут же сотворил благодарственный молебен.

Помолившись, епископ сел к столу и, обхватив ладонями седые виски, долго думал. Мысли его плутали. Они то уводили Исмаила назад, в прожитое, то уносились в будущее. Епископ говорил сам себе, что вот жил на свете старик, золотых дел мастер, родом из Ростова, красотой его творений любовались красавицы. Живет в Сарае прекрасный каменотес Гавриил. Его узоры украшают ханский дворец, который снова принялись строить в Орде. Или суздальский плотник Лука, чей топор рубил хану бревенчатый дворец. Скоро они уйдут в мир иной, и кто вспомнит о них? Верно, скажут, глядя на творения их рук: «Трудами рабов, угнанных с Руси, возводился этот город в низовьях Волги». А имена мастеровых? Кто будет знать их? Безвестными пришли они в этот мир, безвестными и покинут его… Но он, Исмаил, епископ сарайский, видел этих людей, русских по крови, жил их страданиями, терзался вместе с ними душевно. Вспомнят ли о нем? Коли помянут его имя, то пусть помянут и несчастных, живших рабами на чужбине. А уж коли уцелеет что-либо от наших лет и увидят сотворенное потомки, то, верно, изрекут: «Эко диво дивное создали праотцы!» И правду назовут правдой. Помянут добрым словом безымянных творцов прекрасного и помолятся за упокой их душ…

Ударил церковный колокол, позвал к заутрене. Сегодня он, сарайский епископ, проведет службу. Он прочитает своим прихожанам псалом тридцать третий, в коем Господь спасает смиренных и карает злых. Свою проповедь епископ Исмаил закончит словами из Псалтыря: «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь… Избавит Господь душу рабов своих, и никто из уповающих на Него не погибнет».

* * *

— Урус, выбирайся!

Вылез Савватий — ночь лунная, и звезды яркие. Как бежать, когда все как на ладони видно?

Но Гасан уже сует ему в руки узелок с едой, шепчет:

— Иди, куда татарская тропа указывает, а от излучины влево примешь. Да помни: это Орды дорога.

Спешит Савватий, ног не чуя, радуется — обрел свободу. Но едва о том подумал, откуда ни возьмись два татарина, на него навалились, душат, орут. У Савватия дыхание перехватило. Пробудился — лежит он на гнилой соломе, а караульный Гасан кричит в поруб, будит суздальских каменщиков.

Рассказал Савватий Гасану о сне, а тот хохочет:

— Дурак ты, урус, ну как убежишь, когда в яме сидишь и я тебя сторожу? Если отпущу, мне хребет поломают. Нет, урус, забудь об этом, не то прознают, колодки на тебя набьют. У ханских слуг уши сторожевых псов…

* * *

Из Мурома во Владимир к великому князю скакал гонец. В беге пластался конь, птицей летел. Тревожная весть у гридина.

По наплавному мосту через Клязьму он повел коня в поводу, осторожно, чтобы не оступился, не оказался в реке. Конь тянулся к воде, устало поводил боками, но гридин твердо сдерживал его, знал, что загнанному коню пить равносильно смерти. А гридину еще скакать и скакать. Пусть недалеко осталось, но надобно поспеть вовремя.

Проведя коня по мосту, гридин снова вскочил в седло и, выехав на кручу, погнал через посад и земляной город, мимо изб и хором к детинцу, где за каменными стенами стоят княжеский дворец и митрополичьи палаты, боярские терема и собор. Там, у князя, он сообщит тревожную весть.

Двое суток гридин без сна, уморился. И конь в мыле, губы в пене, вот-вот рухнет.

Гридин шепчет:

— Выдержи, милый, выдержи. Не пади!

Сторожа донесли из степи — татары Оку перешли, орда, того и гляди, на русские земли навалится. А ведет татар городецкий князь.

Едва гонец донес Дмитрию и воеводе об этом, как в палату к князю стали собираться бояре из старшей дружины. По всему Владимиру затрубили рожки, и потянулся мастеровой люд под прикрытие городских укреплений. Шли кто с чем: с пиками и мечами, луками и вилами-двузубцами. Сходились молчаливо, угрюмые, готовые защищаться, оберегать свои семьи, свои жилища. Знали: орда разбойничать идет.

Когда ближние бояре сошлись в палате дворца, великий князь посмотрел на каждого, произнес мрачно:

— Вот и ответ на вопрос, зачем городецкий князь в Орду подался. — Вздохнул горько. — А ведь я не хотел верить, что брат мой, сын Невского, татар на нас наведет.

Из-под седых бровей на бояр смотрели печальные глаза. Вот его взгляд остановился на воеводе:

— Немалую орду послал на нас Тохта. Как, Ростислав, мыслишь нам поступить? Обороняться — смерти подобно, князей удельных ждать — и времени нет, и, ведаю, есть такие, кто руку Андрея давно держит.