Усобники

Ближе к зиме в городах искали приюта лихие люди, жили таясь. Сыскав какую-нибудь избу-убежище, днями отсиживались в кабаке, пережидая морозы, и с нетерпением ждали весны, когда их охотно примет лес.

В Москве ватажники облюбовали кабак Ермолая: хоть Кремль и под боком, но хозяин надежный, не выдаст. Старый гусляр Фома, расставшись с Олексой, последние дни доживал у кабатчика. Лихих людей он узнавал по имени, и они его узнавали, звали за стол, угощали.

Забрели как-то в кабак три товарища, уселись за стол. Подмигнул один из ватажников Ермолаю — тот им мигом на стол выставил капусту квашеную, дымящиеся щи с потрохами, хлеб ржаной да жбанчик пива хмельного.

Ватажник, кряжистый, крупный, с бородой до пояса, позвал старца, стоявшего поодаль:

— Садись с нами, Фома, поведай, что на свете слыхивал?

— Эк, Фома, тебя и годы не берут! — заметил второй ватажник.

— Я однажды смерть ждал, а она меня пожалела, Сорвиголов, — отшутился старец. — Верно, там во мне нет нужды.

А Сорвиголов бороду огладил, посмеялся:

— Может, с нами в зеленый лесок потянет?

— Да уж нет, Сорвиголов, от Ермолая никуда, а коли выгонит, тогда у меня одна дорога — к тебе.

— Приходи, только гусли с собой захвати.

— Эк, вспомнил, гусли-то я Олексе отдал. Но я и без струн вас потешать буду.

— Ежели так, рады тебе будем.

И, налив в глиняную кружку пива, Сорвиголов протянул ее старцу.

— А Олексу, слыхивал, князь Даниил в дружину взял.

— Что ж ему горе мыкать да у меня, старца, в поводырях ходить?

Промолчали ватажники, принялись хлебать щи, а Фома, прихватив щепотку капусты, долго жевал ее беззубым ртом. Наконец проглотил, покачал головой:

— Ужели и я когда-то был молодым?

Кабатчик сказал:

— Чему сокрушаешься, Фома, ты сегодня старец, мы — завтра.

— То так, все мы гости на земле, а настигнет час — и примет нас Господь в жизнь вечную.

Сорвиголов отложил ложку:

— Однако, Фома, я на этом свете еще погулять хочу.

— Гуляй, молодец, но помни о суде Господнем.

— Мы, Фома, и на этом свете судимы, — добавил другой ватажник. — Здесь над нами суд вершат князья и бояре да их тиуны.

Сорвиголов перебил его:

— Ежели мы до них добираемся, тогда наш суд над ними вершим, по нашей справедливости.

В кабак вошел гридин, и ватажники замолчали, продолжая хлебать щи. Гридин подсел с краю стола, попросил пива, и Ермолай принес ему чашу. Дружинник пил мелкими глотками, косясь на ватажников. Наконец оставил чашу, спросил:

— Откуда и кто такие, молодцы?

За всех ответил Сорвиголов:

— Люди мы пришлые, нужду мыкаем, версты меряем от Ростова до Москвы.

— Кхе. — Гридин допил пиво, стукнул чашей. — Тогда ясно, соколы.

Встал и, не проронив больше ни слова, вышел.

Поднялись и ватажники:

— Прощай, Ермолай, спасибо за хлеб-соль, а нам здесь ныне оставаться небезопасно, Ты же, Фома, ежели надумаешь, нас сыщешь.

* * *

И еще одна зима минула. С метелями, снеговыми заносами, когда от деревень к городу пробивались по бездорожью. Сани не катились, плыли, глубоко зарываясь в снег. Пока доберется смерд до города на торжище, кони из сил выбивались.

В такую пору торг скудный, а к престольным праздникам, когда накатают дорогу и потянутся в Москву либо в другой город санные обозы с ближних и дальних погостов, шумно делалось. В Москве торговые ряды тянулись вдоль Кремля от переправы и вверх, к площади. Смерды привозили зерно и мед, мясо и птицу, меха и овчину. Расторговавшись, приглядывались к товару, выставленному ремесленниками. Многолюдно было в кузнечном ряду. Смерды приценивались к топорам и пилам, лопатам и серпам. Да мало ли чего требуется в крестьянском хозяйстве. А накупив, заворачивали в ряды, где ленты разложены, а то и на башмаки и сапожки разорялись, покупали подарки дочерям и женам.

Кое-кто из смердов останавливал сани у кабака Ермолая. В такие дни здесь было шумно, пахло овчиной, распаренными щами, жареным луком.

На рождественские праздники Олекса из церкви выбрался, долго бродил по торжищу. Оголодал и, оказавшись в калашном ряду, купил пирог. Вокруг голосисто кричали пирожницы и сбитенщики, но Олекса точно не слышал их. Он жевал пирог и смотрел на молодайку, продавшую ему кусок пирога. Молодайка была милая, румяная, ее большие голубые глаза лучились.

Осмелел Олекса, спросил у молодайки имя, а узнав, что ее зовут Дарьей, похвалил пирог.

И снова, чуть побродив, вернулся в калашный ряд, снова купил у Дарьи пирога. Та уже домой собралась, Олекса за ней увязался. Шел до самого Дарьиного домика. Выведал дорогой ее несладкую судьбу, а прощаясь, попросил:

— Можно мне, Дарья, навещать тебя, пирога купить либо щей твоих поесть?

Ничего не ответила она, лишь густо покраснела.

Глава 7

Великий князь зиму не любил. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая. Когда он был мальчишкой, они с отцом возвращались в Новгород. Князь Александр Ярославич закутал сына в тулуп и, придерживая, успокаивал.

— Не боись, — говорил он, — волки опасны одиночкам. А с нами, вишь, гридни.