Успех

Вчера утром по пути к автобусной остановке я прошел мимо станции подземки. Я был в великолепной форме: складки плаща развевались за мной, как за Суперменом, на ногах были новые, немного скрипучие ботинки из змеиной кожи, волосы уложены в ослепительно высокую укладку у дорогого парикмахера. Инстинктивно остановившись, я заглянул в желто-черную пещерку с газетными лотками и билетными автоматами. Путешествующая автостопом широкоплечая скандинавка, навьюченная уродливым комковатым зеленым рюкзаком размером со скатанный двуспальный матрас (несомненно, вмещавшим полный набор кухонной утвари и трехэтажную палатку), уставилась на меня взглядом, в котором читалось вялое желание. Американская чета средних лет — это точно были американцы, иначе как объяснить одинаковую пиквикскую клетку их брюк? — рука в руке проплыла мимо, высматривая какой-то указатель… Почему бы и нет? Я задумался. Потом решительно прошел внутрь, купил билет и «Таймc», сел в наполовину полный лифт (какая-то обезьяна проверила мой билет) и без происшествий спустился на платформу, к которой с грохотом серебристой пулей подлетел состав. Войдя, я принялся за язвительную передовицу об экономическом крахе, пока поезд со свистом несся под городом. Выйдя на омытой солнцем Грин-парк и остановившись поболтать с опушенным нежными бакенбардами молоденьким продавцом цветов (он преподнес мне в подарок камберуэльскую розу), я оглянулся на подземелье мук, откуда сегодня мне удалось выйти торжествующим победителем. Что ж, подумал я, вот мне и награда.

Узнаете стиль (думается, теперь мне лучше сменить и его)?

Если вы поверили этому, значит, поверите чему угодно. Я солгал. Уже входя в подземку, я готов обмочиться от страха. Я перешел через улицу, чтобы обогнуть это место подальше, как обходят надоедливого приятеля, собаку с оскаленной пастью или пошатывающегося пьяного. Я никогда туда больше не вернусь. Никогда.

Я солгал. Я говорю неправду. Я лжец. И всегда им был. Извините. А теперь о секретах.

К примеру, моя работа (мягко выражаясь) обалденно хреновая и всегда такой была. Это порочный круг скуки и унижений без всяких перспектив и даже надежды на вознаграждение. Теперь мне надо готовить чай (на самом деле это всегда входило в мои обязанности) и чистить уборную, стоя на коленях. Два часа в день я трачу на полировку рам в хранилище. Я должен развозить картины по всему Лондону (я ничего не рассказывал Стайлзам о своих отношениях с подземкой. Поэтому на развозку уходят часы: битком набитые автобусы ходят редко и всегда не туда, куда нужно. Стайлзы страшно сердятся, а я ничего не могу сказать в свою защиту). Я делаю всю уборку. Они никогда даже близко не допускают меня до продаж. Они третируют меня, как гадкого школьника. Я им даже больше не нравлюсь. Ни капельки. Они платят мне ровно половину среднестатистического дохода — меньше, чем всем, кого я знал или о ком доводилось слышать. И говорят, что скоро урежут и это, потому что их дела тоже идут под гору.

Я постоянно переживаю из-за денег — чувствую себя то какой-нибудь завитушкой на фунтовой банкноте, то трепещущей на ветру, как крохотное знамя, ассигнацией. Я больше не осмеливаюсь вскрывать письма. Я продал все, что только можно было продать. Моя «дорогая» зеленая машина (уже некоторое время, как вы, наверное, заметили, отсутствующая) уплыла уже давно: я надеялся выручить за нее хотя бы сто фунтов, но этот идиот, деревенщина из Воровского Гаража, сказал, что мне еще повезет, если удастся сдать ее в лом (разумеется, подлец был прав: машина была бросовая, едва годившаяся как средство самого элементарного передвижения). С марта я не покупал ничего нового из одежды; я разглагольствую о своем пышном гардеробе, но на самом деле теперь все это — жалкое тряпье (к тому же большинство моей одежды выглядит нелепо, и я не могу появляться в ней на работе). Вынужденный покупать что-то незначительное, я чувствую себя воришкой, преступником, фальшивомонетчиком. Проклятье, но любойобмен денежных знаков на товары переполняет меня безудержным страхом. Безудержным? Но я не могу жить на деньги, которые получаю. И никто бы не смог. Я не могу каждый день ездить на работу И обратно и не сойти с ума. На мой заработок мне просто не выжить. Превышение кредитов разрастается колонками цифр, кишащих в банковских счетах, процентных отчислениях. Я не могу больше читать и даже смотреть телевизор без того, чтобы эта, другая драма, вечно крутящаяся у меня в уме, не коверкала, не кромсала печатный текст или телеизображение. Я не могу больше делать ничего так, чтобы деньги зловеще не маячили у меня за спиной. Я все время думаю о деньгах. Деньги украли все, что у меня было.