Успехи Мыслящих (СИ)

- Ясность пришла, предел истины достигнут! - решил Тимофей Константинович раскрепощено. - Теперь мне ясно, для чего я мучился, изнемогал среди вздорных людишек и тупиц... для чего жена, дочь... и зачем глупенькая Людочка закрадывается в писатели, а я ее так долго слушал, пока она не ушла с этой несносной, с этой гадиной, которая мне в лицо, мне!.. для чего оставался почти всегда никем не понят и сам порой в сумятице жизни терял путеводную нить, сбивался, переставал понимать, куда меня несет - все теперь как на ладони. И прошлое, в котором уже не сообразишь, что правда, а что вымысел, и та женщина, под землей корчившаяся на бегущих ступеньках... Тут полноценная взаимосвязь всего и вся, и в результате я создал философа. Это и есть результат. Парень вырастет окончательно, созреет и станет софистом. Я свою миссию честно и добросовестно выполнил. Я хорош, я красив был, я прекрасно зачал будущего гения и любимца понимающих людей и сразу, не успел он и на свет Божий появиться, занялся его воспитанием. Дело сделано, можно и помирать. Я взрастил и воспитал, даже сам того, может быть, не сознавая, большого мыслителя. Задача выполнена, и я готов уйти.

***

Просматривается последовательное и определительное движение-расклад от философа к софисту, от софиста к мыслителю, и это снимает вопрос, почему празднующий ныне свою победу Тимофей Константинович не торжествовал прежде, слыша от разных людей о становлении Игорька-философа, как если бы это впрямь ничего ему не говорило.

Наверное, вот так, лавируя между несколько обветшалой уже обидой на Изабеллочку и великим сомнением в справедливом устройстве нашего мира, творя вспышки догадок и видимости прозрений, а что-то и для красного словца выкрикивая, Тимофей Константинович и добрался до клокочущей лавы мысли, ставшей новой ипостасью его сына. Покрыл ли он при этом громадное расстояние, не нам судить, во всяком случае, изнемог, это факт, осунулся, как человек, вдосталь потрудившийся и многое испытавший. А в неисповедимой, как говорится, глубине почти преодоленной пропасти больше не крепился какой-нибудь размытый образ и не стояла более или менее прочная фигура, а был там теперь постоянный катаклизм, впрямь происходила неугомонная круговерть идей и задумок, теснилось огненное движение, сравнимое с извержением вулкана.

С нашей точки зрения, это объяснение вышло у старца не вполне добровольным и искренним, идущим от сердца, а скорее внушительно навязанным извне или, может быть, вызванным внезапно завладевшей им манией величия. Но при этом мы далеки от намерения впрямь приписать его монолог некоему удаленному и некоторым образом сверхъестественному источнику, тем самым окончательно лишая душу бедного старика самостоятельности, способности к тем или иным прочувствованным и проникновенным подвижкам. То, как, по каким причинам и в связи с чем рождаются подобные монологи, дело вообще загадочное и противоречивое. Присовокупим от себя еще лишь такую догадку. Старик, как представляется, больше не думал теперь и, можно сказать, не чуял, что сын еще, пожалуй, так или иначе соприкасается с повседневностью, не потеряв по отношению к ней сообразительности и чувствительности. Он, мол, только клокочет, пенится, извергает огонь, мечет громы, посыпает пеплом - такова работа его мысли, а чтоб радоваться хлебу, зрелищу, какой-нибудь женщине или страдать от разных болезненных явлений, от муки сердца или самой души стонать, всхлипывать и завывать - этого с ним уже не бывает. Сын хорошо устроен, умозаключал, надо полагать, Тимофей Константинович.

А разразился он своим монологом все там же на даче, в уединенной комнатке, без свидетелей. Покончил с ним, довел до точки - и все как будто прояснилось перед внутренним взором. Но затем не без суровости он взглянул в окно на мокрые после дождя деревья и унылые осенние дали. Судя по всему, высматривал вечность, которая, возможно, обеспечена и ему.