Успеть. Поэма о живых душах

— Я пока живой, не болел и не собираюсь. Так что соблюдайте.

Спустились в подвал, где оказалось теплее, чем на улице. Небольшое помещение было пустым, только длинный металлический стол стоял посередине.

— Сейчас вывезу, — сказал служитель и скрылся за дверью с застекленным окошком. Через минуту выкатил тело, накрытое прозрачным целлофаном, обнаженный Виталий был весь виден. Служитель, тем не менее, откинул целлофан.

— Да, он, — сказал Галатин. — А почему голый, так надо?

— Вскрытие буду производить.

— Это обязательно? — спросил Галатин.

— Если больной в стационаре пробыл меньше суток — обязательно. Невзирая на родственников. Вы кто?

— Не родственник.

— Тем более. А у вас какие вопросы? — обратился служитель к лейтенанту Никите.

— Да никаких. Опознали, и все.

— Только непонятно, — озадачился вслух Галатин. — Как ему диагноз смерти поставили, если вскрытия не было?

— А кто поставил?

— Главврач.

— Вот у нее и спросите.

— Да ясно все, — вступился Никита за главврача. — Сердце прихватило, раз — и нет человека. У меня дядя так в сорок лет умер. Нагнулся ботинки шнуровать, упал и не встал. Потом сказали — тромб оторвался.

— Обычное дело, — подтвердил служитель, и в голосе его Галатину послышалась нотка горделивости — возможно, от причастности к таинственному делу смерти, которая проявляет себя с величественной неожиданностью, достойной уважения, а то и восхищения.

Тут наступила пауза, во время которой все трое смотрели на тело и молчали. О чем-то думали. Может быть, служитель уже примерялся, как будет вскрывать, исследовать, а потом зашивать. А Никита, возможно, глядя на молодого еще мужчину, подумал, что и с ним это может случиться, и невольно прикидывал, сколько еще осталось жить до такого возраста. О том, что смерть может настигнуть раньше, теоретически завтра и даже сегодня вечером, и даже прямо сейчас, у него, естественно, и мысли не было. А Галатин никак не мог осознать, что Виталий мертв. Лицо совсем живое, словно спящее, только очень уж белое. И тело как живое, особенно пальцы рук, отличавшиеся цветом — темнее от работы на воздухе и с не всегда чистыми предметами. А под пушистым островком паха лежало то, что напомнило Галатину то ли гриб со съехавшей набок шляпкой, то ли небольшой выкорчеванный пенек. Как странно — этим Виталий общался с Ларисой, Юлей, возможно, и с другими женщинами, это наверняка было предметом его не всегда осознанных, но постоянных дум и забот, это стало причиной его детей, то есть других жизней, это обладало удивительной, уникальной способностью увеличиваться, как ничто другое в человеческом теле, а теперь, оставаясь внешне таким же, стало никаким, несуществующим, мертвым. Да еще и унизительно крохотным: остальные части тела не изменились или почти не изменились в пропорциях, а оно будто усохло, потому что зависит от поступающей крови, а кровь сейчас совсем не поступает.

Когда вышли, Никита сказал:

— Давайте все-таки вы звоните. Она, жена его, вас хоть как-то знает?

— Видела.

— Ну вот. А то позвонит полицейский, подумает, что тут криминал какой-то, истерика начнется, пока объяснишь… Короче, звоните.

— А можно Сольскому позвонить, это его хозяин, вернее, компаньон, — искал отмазку Галатин. — Тот, с которым вы разговаривали. И пусть он сообщит.

— На другого перевалить хотите? — проницательно спросил Никита.

— Не перевалить, а… И откройте машину, мне до приезда Сольского деваться некуда. А к их перевозкам я не имею отношения, так что…

— В отделе посидите.

Галатину стало обидно. Только что они с этим молодым человеком делали общее дело, были вместе, в почти дружеском общении и единстве, скрепленном стоянием над умершим человеком — ведь всегда же смерть сближает тех, кто остался в живых. Но нет, лейтенант сразу же отстранился, стал опять служебно чуждым.

Однако этот не великого ума юноша сумел понять правду: да, собирался Галатин перевалить все на Ивана. И, чтобы доказать лейтенанту Никите, что не настолько он слабодушен, Галатин тут же набрал номер Ларисы.

— Лариса, здравствуйте…

— Ну? Что с ним?

— Понимаете, ему, как я говорил, плохо стало. Внезапно. У него раньше такое было?

— Вы издеваетесь, что ли?! Было, не было! Он живой?

Галатин молчал, глядя на лейтенанта и будто прося его помощи. Тот отвернулся.

Послышался плач Ларисы. Она все поняла без ответа. Плач перешел в крик с отчаянными и бессмысленными словами: «Да мама же ты моя, да что же это такое! Да как это может быть! Да что ж теперь делать?»

Только женщины могут рыдать так открыто и горестно, мужчины не умеют. И не потому, что древние кодексы чести предписывают мужчинам быть сдержанными, хотя и это тоже. Главная причина: страдать вслух и без удержу означает признать и принять чью-то смерть, то есть признать смерть как таковую, в том числе и возможную свою, а мужчинам это слишком трудно, они не в силах полностью поверить, что могут перестать жить. Женщины природным чутьем осознают свою родственность со смертью, как с частью жизни, мужчина с этим смириться не хочет.

Наконец Лариса сумела что-то выговорить. Галатин не понял:

— Что?

— Адрес. Адрес скажите. Или пришлите.