Успеть. Поэма о живых душах

— Не повезло. Ничего, молодой еще, найдет кого-нибудь. А ты ничем не поможешь. Поэтому, пап, нет. С дедом сидеть не буду, и тебе ехать никуда не надо. Ты как собирался, поездом, самолетом?

— Придумаю. На поезде проблема — из-за температуры могут не пустить. На самолете, наверно, еще строже. Да и дорого.

— У тебя температура?

— Ты же знаешь, иногда повышается.

— Понятия не имею. Часто?

— Каждый день почти. До тридцати семи, редко выше. Я читал, бывают такие люди. Живут до глубокой старости, просто у них такая особенность организма.

— А почему ты не говорил?

— Разве не говорил?

— Ни разу.

— Значит, не придавал значения.

— Ты не придавал, а другие придадут. А если с тобой в дороге что-то случится? Я что буду делать тогда?

— Имеешь в виду — помру? Действительно, за телом ехать, хоронить, морока.

— Плохие шутки! Ты разве не знаешь, для чего этот вирус создали? У китайцев перенаселение, они придумали — выморить своих стариков. А заодно всех стариков мира. Старики — плохие потребители! — уверенно рассказывала Нина; так гладко обычно излагают чужие мысли и слова, накрепко затверженные. — А китайцам надо сбывать товары, они убирают плохих потребителей, оставляют хороших! Ну, и пенсию старикам платить не надо.

— Насколько мне известно, в Китае не очень-то ее платят.

— А Америка? А другие страны? Они все сговорились, это реально третья мировая война, уничтожают лишнее население! Мы проснулись в другом мире, ты не заметил? Все против всех, все друг друга боятся!

— И ты тоже?

— Конечно! Я только в машине чувствую себя спокойно, когда одна!

— Поэтому не хочешь с дедом побыть? Заразы боишься?

— Боюсь, не боюсь, но лишний риск — ни к чему. Может, он уже носитель.

— И я, может, носитель.

— Если нет, после Москвы точно будешь!

— Похоже, тебя зараза больше волнует, чем родной брат, — не совсем логично высказался Галатин, и Нина удивилась:

— Брат-то при чем?

— У Антона настоящая трагедия. Не жалко его?

— С какой стати? Он знал, на ком женится.

— Жесткая ты, дочурочка.

— Только дочурочкой не надо! Дочурочка, чурочка!

— Не буду. А вопрос можно?

— На здоровье.

— Кто тебе Гера? Сожитель, бойфренд, как это называется? А эта Стелла — кто? У вас тут тройничок, что ли? — с корявой игривостью спросил Галатин.

Нина поморщилась:

— Пап, я знаю, ты на уровне хочешь выглядеть. Не старайся, это смешно. И сапоги эти твои, шляпа дурацкая — тоже смешно. Показываешь, что не старый? А получается наоборот — ты не просто старым кажешься, а доисторическим каким-то.

— Я ничего никому не показываю, мне нравится. И ты ошибаешься, дочь, я не на уровне. Наоборот, я настолько ничего не понимаю в теперешнем мире, что жить в нем не хочу.

— Другого не будет.

— Знаю. Но он мне иногда глубоко противен.

— Мне тоже, это нормально.

— Для тебя все нормально.

— Поругаться хочется?

— С тобой поругаешься. Ты какая-то… Ничем тебя не прошибешь. Что тебя волнует или хотя бы интересует? Я не про то, как Китай стариков морит, я про тебя. Чем хочешь заниматься? Быть при Гере? А если он тебя бросит, что тогда?

— Неизвестно, кто кого бросит.

— Нет, правда, мы с тобой никак не поговорим об этом, но я понять хочу — в чем твое дело жизни? Семью — хочешь? Детей — хочешь? Чего хочешь вообще?

— Сейчас — помолчать.

— Довольно грубо с папой говоришь, не кажется?

— А не нарывайся.

Смута, тяжкая смута была в душе Галатина: кажется, что много можешь сказать, но не сообразишь, что именно. Дело, наверно, в той далекой трещине, которая образовалась, когда Нина подросла, образовалась ни с чего, сама собой, и это невыносимо обидно, и хочется понять, в чем причина. Никогда Галатин не заговаривал об этом, и вдруг решился:

— Я вот думаю. Мы с тобой были очень близкие папа с дочкой, когда ты маленькая была, лет до восьми-девяти. И потом я тебя тоже любил, и сейчас люблю, а ты, мне кажется, перестала. И меня, и маму. Будто мы исчезли для тебя. Или я ошибаюсь? Скажи честно.

— А чего тут говорить? Я уродка, пап, — спокойно сказала Нина.

— То есть?

— Я безэмоциональное и бездуховное существо. Меня ничего не волнует, ты прав.

— Я думал, наоборот. У тебя всегда были с кем-то бурные отношения.

— Это я так, накручивала себя. Люблю накрутить, особенно когда выпью.

— Ты выпиваешь?

— Конечно.

Ну вот, думал Галатин, ты желал откровенного разговора, ты его получил. Радуйся.

— Может, я как-то…

— Нет. Ничем не поможешь, я только разозлюсь. Знаешь, очень жалко, что мама умерла, но, если бы она была живая, я бы ее ненавидела.

— За что?

— За все. Постоянно восторженная, все время восклицает, хочет, чтобы все вокруг такие были. Раздражало страшно.

— И я раздражаю?

— Меньше, но тоже. Меня все раздражают. Я, пап, людей вообще ненавижу. Наглухо. Ненавижу и презираю. Гера это хорошо понимает, он сам такой. Он в эпидемию прямо расцвел — все бегут к нему, как дети. Мне тоже нравится — люди притворяться перестали, показали, какие они слабые, какие убогие, ничтожные, трусливые. Я раньше думала, что одна такая, злилась на себя. Теперь вижу — все такие. Не вдохновляет, конечно, но успокаивает. Общая трусость примиряет с собственной.