Устал рождаться и умирать

— Ты что это, Ян Седьмой? Столько лет прошло после Освобождения, а ты всё ещё орёшь на людей, руки распускаешь, чернишь репутацию компартии!

Тот, неловко потирая ладони, что-то пробормотал.

Хун Тайюэ спустился с крыльца, остановился перед Бай, наклонился и стал её поднимать. Ноги у неё были как ватные, она норовила опуститься на колени, не переставая рыдать:

— Староста, пожалейте, я правда ничего не знаю, староста, сделайте милость, подарите мне, презренной, жизнь…

— Ты, Симэнь Бай, эти свои штучки брось. — С благостным выражением на лице Хун Тайюэ с силой приподнял её, чтобы она не могла опуститься на колени. Но лицо его тут же посуровело. — А ну, разошлись все! — гаркнул он на собравшихся во дворе зевак. — Чего столпились? Что здесь завлекательного? Вон пошли!

Народ, понурив головы, стал понемногу расходиться.

Хун Тайюэ махнул дородной женщине с распущенными волосами:

— Ян Гуйсян, иди сюда, подсоби!

Эта Ян Гуйсян, которая одно время была председателем комитета женского спасения, а теперь стала председателем женкомитета, приходилась двоюродной сестрой Яну Седьмому. Она с радостью подошла и, поддерживая Бай, повела её в дом.

— Ты, Бай, подумай хорошенько, ведь это Симэнь Нао закопал этот кувшин?! А ещё постарайся вспомнить, закопаны ли другие ценности и где? Бояться тебе нечего, выкладывай, вины твоей нет, во всём Симэнь Нао виноват…

Судя по всему, допрашивали её с пристрастием. Доносившиеся из дома звуки долетали до моих торчащих ушей, и в этот момент Симэнь Нао и осёл слились воедино: я стал Симэнь Нао, Симэнь Нао — ослом, и это был я, Осёл Симэнь.

— Староста, я правда не знаю, ведь это не на земле нашей семьи, и хозяин если бы и прятал что-то, то там прятать не стал бы…

Трах! — кто-то ударил ладонью по столу.

— Не говорит, так подвесьте её!

— Пальцы, пальцы ей защемите!

Жена взвыла, моля о пощаде.

— Подумай, Бай, подумай хорошенько. Симэнь Нао уже нет в живых, от закопанных ценностей ему пользы никакой. А мы выкопаем, кооператив крепче на ногах стоять будет. И бояться не надо, нынче всем освобождение вышло, всё по закону, бить тебя никто не может, а уж пытать тем более. Ты только расскажи всё как есть, и это тебе как большая заслуга зачтётся, гарантирую. — Это был голос Хун Тайюэ.

Душа болела, душа пылала, боль пронзала как ножом. Солнце уже закатилось, взошла луна, проливая серебристый холодный свет на землю, на деревья, на винтовки ополченцев, на отливающий глазурью кувшин. Не наш это кувшин, не семьи Симэнь. Стали бы мы закапывать ценности там, где и люди умирали, и бомбы взрывались? Там, у Лотосовой заводи, безвинно погибших духов тьма-тьмущая. И в деревне мы не единственная богатая семья, с какой стати только к нам цепляться?

Ну нет больше сил терпеть, невыносимо слышать плач жены, от её рыданий я и страдал, и испытывал угрызения совести — как жаль, что не относился к ней по-доброму!.. С появлением в доме Инчунь и Цюсян я ни разу не делил с ней постель, и она, тридцатилетняя женщина, ночь за ночью проводила в одиночестве, читая сутры и колотя в деревянную рыбу[71] моей матери — бам, бам, бам, бам… Привязанный верёвкой за столбик, я резко вскинул голову. Взбрыкнул задними ногами, отчего взлетела в воздух старая корзина. Стал мотать головой, раскачиваться, из горла вместе с рёвом вырывалось разгорячённое дыхание. Наконец верёвка ослабла. Свобода! Через полураскрытые воротца навеса я рванулся во двор.

— Папа, мама, наш ослик убежал! — воскликнул писавший у стены Цзиньлун.