Усталость

Я встал. Отчаянно хотелось чего-то кислого. Рислинг, правда, тоже кислый, но он уже кончается. Я вообще большой любитель кисленького и заказываю лимон даже к сухому вину.

Я открыл дверцу буфета — Маарья всегда держит дома лимоны. Конечно, вот и лимон — желтый, большой, красивый. Я принялся резать его на ломтики карманным ножом. Кислый сок брызнул мне на пальцы. Я жадно вдохнул в себя этот запах.

Наступила зима. Я держался подальше от Союза и налегал на работу. И с французским, — а меня подбил им заниматься Каррик, — тоже начинало получаться. У меня достало даже нахальства взяться за перевод Верленовских «Галантных празднеств»; переведу ровно десять стихотворений и отнесу Каррику на суд. Верлен — его любимый поэт, и, кто знает, вдруг да удастся (несмотря на выступление, несмотря на статью) восстановить наши прежние отношения,

В один из дней — между рождеством и Новым годом — я вышел поздним вечером пройтись. Вышел, только что закончив один перевод, — на мой взгляд, довольно удачный.

Пошел снег, тихий, мохнатый. Я посмотрел вверх: ощущение пространства исчезло и меня пронзило с головы до пят то блаженное чувство воспарения ввысь, какое неминуемо возникает всякий раз, когда, закинув голову, смотришь на падающий снег. Рождественская радость, рождественский покой… так говорят верующие, но сейчас я почти постиг значение этих слов; трудно ли, в самом деле, вообразить себе, как над снеговыми облаками порхают потешные ангелочки… Розовые, щекастые карапузы с картинно-золотистыми локонами и красивыми серебряными трубами (не знаю, правда, положено ли ангелам дуть в трубы. Пожалуй, все-таки положено!).

Я подошел к дому Каррика и с удивлением обнаружил, что все окна его квартиры светятся. А ведь уже двенадцать… Каррик всегда ложился в десять, а вставал в шесть. Что такое? Нет, наверно, что-то случилось!

Я вполне мог поудивляться и пойти себе дальше, но в мою душу заполз почему-то страх. Сам не понимая, что делаю, я взлетел, перемахивая ступеньки, по темной лестнице, нажал на ручку — дверь поддалась, и я оказался в передней с ее знакомым запахом. Вторая дверь была прикрыта неплотно, в щель пробивался свет, и я без стука — сразу же туда.

— Стой!

Не успел я и опомниться, как мне скрутили за спиной руки. Я видел через плечо искаженное от натуги лицо, выбритый до синевы могучий подбородок. Сопротивляясь, я ударился головой о косяк.

Но боли не почувствовал, потому что все тут… стало каким-то совсем другим, до ужаса другим… Профессор Каррик сидел, по обыкновению, в своем кожаном кресле, но сидел он как-то странно: голова упала на плечо и весь он обвис. Левая нога неестественно вытянулась вперед. Подвернутая вверх брючина обнажала тощую синеватую голень. И я вдруг понял: это мертвая нога. Неживая …

— Ты?

Я узнал Рауля. С лицом в красных пятнах он стоял на пороге спальни и моргал слезящимися глазами.

— Отпустить! Свой! Я же его знаю…

Руки мои отпустили, но на что мне это было? Что я мог сделать? Да и что вообще можно тут было сделать? Все уже было кончено.

Рядом с креслом Каррика расплывалось на паркете темное пятнышко.

— Это кровь?

Чей-то голос за моей спиной мрачно уточнил:

— Моча …

— Кровоизлияние, — вяло откликнулся Рауль и, уставившись на носки своих туфель, замолк. Молчал и его спутник. Лишь нога профессора не молчала, а медленно скользила по луже, неторопливо скребла пол. Все смотрели на ногу. Наконец, замерла и нога, вытянувшись до предела. Теперь уже молчало все, молчало нерушимо…

— Допрос? Но зачем?

— Уходите отсюда! — сказал мужчина с синим подбородком.

С неба все еще сеялся этот пушистый рождественский снег, ужасающе обманчивый, фальшивый ангельский снег. Город гасил огни. Мыслей в голове почти не было, я просто шел и шел. А в ушах звенела, не замолкая, люстра, звенела тихо и настойчиво.

На Ласнамяги едко и удушливо пахло серой, грохотали машины целлюлозной фабрики. Там, на фабрике, стоят большие котлы для варки щепы. Они высотой в пять-шесть этажей. В них булькает и посвистывает горячая кислота. А где-то на самом верху, под высокой крышей, должно быть, находятся во тьме загрузочные люки… Говорят, кто-то бросился однажды в котел — от человека остались лишь медные пиджачные пуговицы…

Из ворот фабрики выехал паровоз и, волоча за собой платформы, пропыхтел поперек шоссе прямо передо мной. Крохотный и милый паровой жук. Меня обдало жаром, запахом железа и мазута. Я смотрел на черно-красные колеса паровоза, такие сверкающие, будто их вырезали из глянцевой бумаги. Игрушечный поезд… Но он внезапно дал гудок. И еще два. Пронзительных и, пожалуй, беспричинных. Я пошел дальше.

Вскоре меня подобрал грузовик, под который я чуть не попал. Водитель принял меня за пьяного. Ехал он в Козе-Ристи.

Что ж, туда мы и отправились. Он следил из кабины, как я исчезаю за падающим снегом.