Усталость

Я взял свечу и пошел разглядывать картину над алтарем. Разглядывал-разглядывал, но так ничего и не почувствовал. Однако и это не совсем верно. Что-то я чувствовал. В картине была печаль, не торжественная, не помпезная, не мистическая, а какая-то убогая печаль. Маленький белый Христос вертикально возносился к небу, хламиды его развевались, а пальцы ног были старательно растопырены, — художник нарисовал их не слишком искусно. Христос успел вознестись довольно высоко; на фоне зеленого неба, синих деревьев и желтых крестов он был похож на маленький белый сверток. Ученики его смотрели на все это с затуманенными лицами. Ученики были упитанными мужчинами с шафрановой кожей, с могучими волосатыми икрами и все в сандалиях. Такие икры весьма подошли бы гладиаторам. Да, ученики следили за этим действием с весьма испуганным видом, и один из них, самый длинный, улыбался так, словно происходило нечто не совсем пристойное.

Я долго разглядывал картину, но она как-то не доходила до меня, оставаясь жалковатой, убогой и очень далекой. Разве что слегка вгоняла в тоску.

Вдруг я услышал под ногами шорох: на красном ковре алтаря замер тощий мышонок. Он гипнотически уставился на огонь свечи, от которого поблескивали бусинки его глаз. Я шевельнулся, и мышонок молниеносно юркнул под алтарь.

Так за всю ночь я ничего и не почувствовал. Я уснул на деревянной скамье и, возможно, даже храпел. Весь следующий день я испытывал легкий стыд и зависть к бабушке, которую так впечатляла церковь.

Орган заиграл снова, и я очнулся от воспоминаний. Теперь прелюдия к хоралу звучала совсем по-иному. Это не мог быть прежний исполнитель. Собор загудел от могучих темпераментных аккордов, а когда прелюдия кончилась, за ней последовала великолепная импровизация. Я разбираюсь немного в гармонии и потому слушал с наслаждением, как импровизация все набирала и набирала темп, а потом стала чуть замедленнее и величественнее. Наконец загремел органный пункт, и тема с ее внезапными модуляциями и диссонансными лигатурами кинулась в пропасть субдоминант, но в последний миг распахнула над самой бездной орлиные свои крыла и теперь уже бесповоротно взмыла ввысь, возвратясь еще более уверенной и суровой к первичной гамме. Да, органист был явно классный.

Импровизация кончилась, и из кафедры управления органа вышли два человека: молодой студент в цветной фуражке и невысокий седой старик с хозяйственной сумкой. Старик достал из кармана кошелек и дал что-то студенту, — по-видимому, деньги. Наверно, плату за урок органа. Студент небрежно сунул деньги в карман пальто, кивнул на прощанье головой и, перемахивая через ступеньки, сбежал вниз. Пробегая мимо, он кинул на меня беглый, несколько пренебрежительный взгляд, — у него было необыкновенно красивое мужественное лицо, — и, грохнув громадной входной дверью, исчез. Старичок тоже начал медленно спускаться вниз.

— Вы учились играть на органе? — спросил я, когда он подошел поближе. Старичок кивнул. Из его сумки выглядывала бутылка с молоком и большой зеленый кочан.

— Только ради самого органа или и ради Него? — Я указал на тощее распятое тело, выглядевшее таким одиноким на неуютной серой стене.

— Да, и ради нашего Спасителя, — тихо ответил старик. — Музыка приближает меня к нему.

— Почему вы его так любите?

Старик посмотрел на меня долгим взглядом, но, не обнаружив на моем лице никакой язвительности, добавил, подумав:

— Почему бы нам не любить его, он ведь принял вместо нас казнь. Мы обязаны ему искуплением грехов.

— Христос интересует меня как принцип. Ведь тех, кто был распят за людей, сожжен или просто поставлен к стенке, было очень много. Но большинству из них далеко до его популярности. Что вы об этом скажете?

— Другие были людьми. Людям и положено любить людей, но ведь он-то был Сыном Божьим.

— Ну, так что ж, тем легче ему было принести себя в жертву. Что ему было терять? Он мог твердо надеяться, что вознесется на небеса и займет место одесную от Отца. И кроме того, он, видимо, верил, что именно благодаря ему будут отпущены грехи всему человечеству.

Старик закашлялся. Эхо прокатилось по сумрачному собору, ушло под своды и угасло. Я продолжал:

— Иногда люди шли на смерть и не по таким крупным поводам, а только ради того, чтобы спасти лишь двух-трех друзей. Это куда труднее.

— Христос был Сыном Божьим и все-таки любил людей, — упрямо повторил старик.

— А вы уверены, что люди этого стоят? Уверены, что любовь к людям так уж красит бога? С тем же успехом это можно счесть и божественной слабостью.

— Ах, оставьте!.. Так нельзя рассуждать. Разум тут бесплоден. Это как с музыкой: если она ничего у нас не вызывает, значит, это в вас чего-то недостает, а не в музыке. Да, разум тут бесплоден… Мне уже пора… И двери надо закрыть.

Он повернулся. Я снова увидел большой зеленый кочан и бутылку молока в потертой хозяйственной сумке.

— Минуточку! Хочу вас еще о чем-то спросить. Он остановился. Ресницы у него были белесые.

Одно веко нервически подергивалось.