Усталость

— Завтра в четыре — похороны. Но, небось, вы и сами знаете.

Я кивнул. Нет, на похороны я не пойду. Там будет Маарья.

Я снова вышел на дневной свет. В лицо мне глянуло зимнее солнце, бледно-желтое, словно масляное пятно на синей оберточной бумаге. На душе было совсем спокойно. Чересчур даже спокойно и как-то странно. Все кончилось. Я был виноват, но виноват без вины. Жизнь будет продолжаться, наверняка будет продолжаться. Все это пройдет.

Заснеженный больничный сад. На заиндевелых ветках скачут красногрудые снегири. Все вокруг такое безмятежное, доброе и разумное. Я вышел на улицу. Но здесь-то вдруг и осознал с абсолютной ясностью: для меня это не пройдет никогда! Вот если бы я мог сейчас плакать, тогда, может быть, все это и в самом деле прошло бы, но я не плачу, не могу плакать, и потому ничего для меня не пройдет. Я удивительно, ненормально спокоен, — разве же так можно? Я способен вполне хладнокровно размышлять о какой-то подушечке, и мои размышления ничуть не кажутся мне противоестественными. И тут мне подумалось (помню это совершенно точно):

«Небо-то сегодня синее, только не пойму, отчего оно такое усталое?»

…………………

Я налил себе остатки вина. Набралось на целый бокал.

Неплохой у меня желудок, подумал я, ничем его не проймешь: ни ромом, ни сухим вином, ни… Но, пожалуй, завтра утром без пива не обойтись. Что ж, пойду в «Централь» — его открывают уже в восемь. Слегка подлечусь пивом. Механизм у меня все еще вполне приличный, успею написать еще не одну сотню стихотворений, пока отпущенный мне срок не выйдет.

Думать о «Централе» было приятно. Накуплю себе газет. Возьму в буфете пару пива и два бутерброда — с ветчиной и сыром. В столовой будет полно опохмеляющихся. Сперва им не до других: дрожащая рука подносит кружку к пересохшим губам, а кадык скачет и скачет. Кое-кто наливает себе в стакан, пряча его под столом, принесенную в кармане водку. Если уборщица (официанток здесь нет) заметит это, будет скандал. Пиво, вино и контрабандная водка окажут первую помощь, и потихоньку начнет нарастать гул голосов, а синий табачный дым обвяжет обманчивым бинтом все раны.

«Централь» запахнет пивом, табаком и не слишком чистой одеждой. Эти запахи не отпугнут меня, не покажутся противными, ибо все это запахи страдания. Запахи того мира, которому не помочь никакими социальными реформами и вообще ничем, поскольку этот мир обрек себя на страдания сам, обрек вполне добровольно. Хоть и не каждый день, но достаточно часто я тоже становлюсь членом этого общества и вовсе не считаю его неприятным. Я не раз давал себе слово, что больше не приду сюда: слишком определенная у «Централя» репутация, особенно из-за утренних посетителей, а меня достаточно хорошо знают, и появляться тут не следовало бы. У меня, к тому же, почти всегда достаточно денег, чтобы пойти в какое-нибудь кафе, открывающееся пораньше, и подлечиться сухим вином. Но меня все равно тянет в «Централь», к заляпанным пивом пластмассовым столикам, с которых никогда не убирают вовремя рыжие от томатного соуса тарелки. Там у тебя могут попросить в долг семнадцать копеек. Там так хорошо предаваться размышлениям и сознавать, что твоя жизнь еще не из худших. Там я встречаю иногда друзей. Один из них, мой бывший одноклассник, стал законченным пропойцей и весьма этим доволен. Его опухшее лицо ужасно, но на этом разоренном лице, потемневшем, как дно котла, живут умные карие глаза, которые были бы вполне уместны и на лице какого-нибудь святого. А впрочем, чем он не святой, этот апостол пьянства? Ведь ради водки он отрекся от всего.

— С какой стати мне не пить? Кто мне запретит? И во имя чего? Когда я под банкой, мир становится как раз таким, каким ему и положено быть.

Однажды я спросил у него про какую-то книгу (уже не помню, про какую), читал ли он ее. Одно из его рассуждений показалось мне взятым прямо оттуда. Он с достоинством ответил, что давно уже ничего не читает. Он заявил об этом с гордостью старовера.

Мы не раз болтали с ним в «Централе». В последнее время он жутко сдал. Едва ли его хватит надолго. Чудится мне, что если рай и вправду существует, то уж он-то попадет туда непременно.

Да, в «Централе» по утрам чудесно. Я там особенно не засиживаюсь, ухожу не позже половины десятого. Как раз в это время разбредаются и пьяницы, — кто — на работу, кто — в другой кабак, а «Централь» становится обыкновенной столовой.

Там, в «Централе», на меня накатывает порой редкая умиленность. Я вдруг чувствую, что люблю всех этих несчастных, можно даже сказать увечных, людей, и у меня такое ощущение, чертовски странное ощущение, что я со своим стихотворством как-то нужен им, хоть наверняка они и не читают никаких стихов, уже не читают. Во всяком случае, им я нужнее, чем благопристойно поспешающим на работу служакам с портфелями, хотя многие из этих служак покупают, конечно, и стихи.