Усталость

Ноябрьский вечер. Горит письменами неон.
Бреду, а куда не знаю, и ответа не жду от письмен.
Толпа течет, извиваясь, к центру, не наугад,
Лебедка незримая тянет бесконечный этот канат.
У женщин набитые сумки, но взгляд во тьму
устремлен,
Как будто у каждой украли кошелек с последним
рублем.
Манекены застыли в окнах. На щеках ледяной
пожар.
Вместо сердца мерцает пунцово плексиглазовый
шар.
Рыбья кровь струится по жилам у витринных этих
девиц.
И взгляд не мигнет змеиный, не дрогнет нейлон
ресниц.
А в окне магазина цветочного одинокий синий
цветок.
Под редким снежком вечерним — одиночества
синий кусок.

Дождь почти кончился. Ветер гнал по тротуару мокрые клочья газет, звонко плескал полотнищами лозунгов над улицей. Вдруг я вспомнил, что оставил на столике сигареты, и зашел в фойе кино «Сыпрус», чтобы купить пачку «Djebel'а». Ром, видимо, хоть и слабо, совсем слабо, но подействовал на меня, во всяком случае, я поймал себя на том, что изучаю ноги стоящей передо мной девушки. У нее были довольно полные, но не слишком полные икры, и она была в черных чулках, которые всегда мне нравились.

Я прошел мимо Дома писателей. Голубой «Пегас» вздыбился над чашкой кофе, и сквозь витрину было видно, что внутри полно молокососов. Я пошел по Короткой Ноге на Вышгород. Просто так, чтобы пройтись.

На горе было гораздо ветренее, и я поднял воротник. В Вышгородском соборе негромко играл орган.

Иногда тут упражняются по вечерам студенты консерватории. Я дернул дверь, она открылась, и я тихо вошел в пустой соборный притвор. В нос ударило сырым сладковатым и каким-то знакомым запахом, запахом прошедших веков, зарубцевавшихся мук и давным-давно выплаканных слез. Я не знаю, зачем двери в соборах делают такими огромными, — не ожидают ли здесь какого-нибудь нового Иисуса с громадным крестом? Так или иначе, но, входя в такие двери, чувствуешь себя придавленным к самой земле.

В соборе была полутьма, лишь наверху, в органной, горел свет. Желтые блики мерцали на старинных гербах, золотили окоченевших орлов и скрещенные мечи. Я задержался у двери, чтобы послушать музыку. Но органист был не из великих, он путал педали, отчего большие басовые трубы гудели обиженно и спазматически.

Нет, не везет мне с этими церквями. Никак не находит то самое чувство. Я, разумеется, не намерен становиться верующим, но говорят, будто церковь и орган способны впечатлить и безбожника. Будто возникает то сладостное и глуповатое чувство, когда на глаза наворачиваются слезы, а в голову лезут мысли о детстве, о светлых лучах, о покойных предках. Чем, казалось бы, плохо, — прелестное чувство. Но не находит. И никогда не находило.

Помню, лет восемнадцати-девятнадцати забрался я как-то вечером в церковь, спрятался там, и меня заперли. Ведь мне так хотелось писать стихи и, конечно же, о кафедральных соборах, об умерщвлении плоти, о монашеской любви и о прочих подобных штуковинах. А как же иначе?

И вот меня запирают на всю ночь в церкви. В деревенской, довольно крохотной, но очень старинной церкви. Над алтарем висело вознесение Христа — моя бабушка всегда плакала при виде этой картины. Я решил, что как раз такая церковь мне и нужна.

Едва в замке проскрежетал ключ, как я вышел из-за колонны. Сквозь витраж виднелся кусочек заходящего солнца, и, помню, цветные стекла делали игру света очень красивой и какой-то ароматной. Я растянулся на скамье и начал ждать темноты. И незаметно для себя задремал, а проснулся лишь глубокой ночью.

Церковь выстудило, но она не стала страшной или хотя бы романтичной. Я зажег припасенную свечу и попытался заняться трепетным созерцанием. Это почему-то никак не получалось. А ведь вообще-то мне необычайно легко давалось подобное созерцание: на стоге сена, в ночном лесу, на реке.