Устами Буниных. Том 2. 1920-1953

[…] Ян тоже не радует. И сам страдает, да и других не милует. Все эти разговоры, переписка и, вероятно, думы его очень состарили, выбили из колеи, помешали писать «Арсеньева». Он все больше и больше отъединяется ото всех. Кажется, мы ему нужны, чтобы выносить его дурное настроение, все же письма ему теперь хочется читать одному, меня это даже пугает — раньше было не то. Прошлое лето он мучился тем, что ему минет 60 лет. […]

27 июля.

[…] Ян добр и очень мил. Помог мне вымыть голову. И как он все делает ловко и хорошо. Но он все время в тяжелом настроении. Как-то он сказал мне — «[…] У меня душевная болезнь. Вечно думаю о смерти. Полное отвращение от всего. Ну, да что говорить! И при этом сильное раздражение ко всем и ко всему. А потом — нежность».

У меня просто сердце разрывается, глядя на него. […]

31 июля.

Сегодня уезжаем. […]

5 августа.

Живем в грязи, пыли, стуке³. […]

10 сентября.

[…] Много неприятного узнали за это время об Авиловых⁴. Ниночка год назад скончалась от своей ужасной болезни, «изуродовавшей ее и физически, и душевно». Старший ее брат сидит в ГПУ. Их няня Анюта была больна странной болезнью, — боялись, что если она и выздоровеет, то останется идиоткой. К счастью, «разума она не потеряла» и скоро выпишется. Болела она 5 месяцев. Лидия Алексеевна послала брату свою фотографию с просьбой: «не плачьте надо мной». Она, по его словам, «вся иссохла от горя, что за руки, что это за лицо! А дух еще жив, еще надеется на что-то, уже готова все кому-то простить».

Да, что выпало на долю Л. Ал., выпадает даже и в России не всякому. И нужно только представить, что она испытывала ежедневно в течение 10 лет, когда ее дочь, такая в прошлом прелестная, буквально теряла образ человеческий. А теперь сын под угрозой расстрела, или «еще худшего», как пишет ее брат — т. е. сломать совесть, честь и заставить доносить. […]

Он так и стоит перед моими глазами, еще молодым, свежим, полным. […] он писал красками, кончил юридический факультет. В его маленькой квартирке, где жила во время революции и его мать, и брат, мы раз были. И опять от всей семьи веяло чем-то особенным. Какая-то свобода, любовь друг к другу. И только зять своей развязностью и болтливостью нарушал тон этой семьи. И я подумала: как странно, что Ниночка полюбила такого.

И няню помню — в другой раз. Мы приехали к ним вечером на Спиридоновку, когда еще был жив сам Авилов, и у подъезда столкнулись с Ниночкой. Она ехала в деревню и как-то особенно, как это бывало в дворянских семьях, целовалась с няней. Помню, как Ян восхитился этой милой, свежей, из какого-то романа прежних лет девушкой и няней […] И вот от всех потрясений, — и общих, и личных, — такая мучительная и редкая болезнь! За что такие страдания? Действительно, пути Господни неисповедимы.

Письмо от папы, тоже нерадостное. […] И как ему тяжело, одиноко. […]

29 сентября.

[…] неожиданно приехал в Канн Шассен⁵. Человек он очень культурный.

О премии⁶ ничего окончательно неизвестно и до последней минуты не будет известно. Paul Valèry больших шансов не имеет. Натиск делают финны, эстонцы. Вообще, кандидатов около 40 человек, но серьезных гораздо меньше.

Олейникова⁷ хвалил: «милый человек». Жена почти глухая.

[…] в понедельник […] я вижу фигуру незнакомого человека в кэпи, с бородкой клинушком — Олейников! […] он рассказал нам о своем романе с женой, которая на 17 лет старше. Роман длился 5 лет и был с ее стороны совсем в духе Гамсуна. «Простираю к вам руки и умоляю оставить меня». Приходила ко мне на квартиру, чтобы отказать, но после каждого отказа чувствовалось, что мы делаемся ближе. Родня была против. Мать прямо сказала: «Я вас любить не могу», а потом как еще полюбила. Ну, Эммануил Людвигович [Нобель. — M. Г.] — тот, раз в семью войдешь — объятия.

[…] ничего не говорит о родителях, родине, а все о Нобелях. […] Ему 67 лет. […] Друг был «писателя Вересаева». […] Но вообще он из тех русских людей, которые все критикуют. […]

Многое мы узнали о Нобелях. Эм. Л. имел любовницу, которая с ним увязалась с Кавказа. Жила широко, тратила много, видимо, надоела ему, т. к. после удара его спросили, хочет ли он ее видеть, он ответил — нет, к чорту! […]

У Густава Нобеля жена — бывшая жена Ролля, террориста, сподвижника Савинкова. […]

Вересаев в «Записках врача» изобразил Олейникова в докторе Стратонове — интересно прочесть, каким он был молодым […]

2 октября.

[…] Вчера была Ек. М. [Лопатина. — М. Г.] парламентарием от Мережковских. Д. С. предлагает Яну написать друг другу письма и их удостоверить у нотариуса, что в случае, если кто из них получит Нобелевскую премию, то другому даст 200.000 франков. Не знаю, но в этом есть что-то ужасно низкое — нотариус, и почему 200.000? Ведь, если кто получит, то ему придется помочь и другим. Да и весь этот способ очень унизительный. […] и выбрать Лопатэн для дипломатических разговоров! Все это мне очень неприятно. […]