Авдей Петраго-Соловаго тоже был когда-то ребеночком. У него тоже была нянюшка-мамушка, кормилица, которая в Авдее не чаяла души. Звали ее Вахрамевна, была она стара и хорошо помнила ляшское лихо и трех самозванцев. Жила она в Китай-городе в небольшенькой избенке. Промышляла лечением и заговариванием зубов. Травы собирала. Давно бы попасть старухе на спрос за свое ремесло, кабы не было в приказе тайных дел заступника Авдюши. За это Вахрамевна любила его еще пуще. Соколы иногда залетали к ней за приворотным зельем или алтыном на похмелье.
…Ныне соколы пластом лежали на рогожке и болели. Вчера с горя они прогуляли остатки казенных денег и совсем распростились со свободой. Авдей плакал и рассказывал кормилице государственные тайны. Мымрин хотел остановить его, но не мог: от хмеля рот не открывался. Мымрин пихал в Авдея кулачком. Авдей не слышал и продолжал разглашать. Вахрамевна внимала, воздыхала, всхлипывала и кивала головой. В особо страшных местах крестилась двумя персты.
Проснулись к вечеру следующего дня. Василий открыл глаз и забоялся. Жить вообще страшно, а с похмелья тем более. Авдей уже сидел за столом, потихоньку лечился. Вахрамевна жалела питомца, гладила по рыжей голове.
Мымрин вспомнил, что упустили Щура, и застонал. Авдей поглядел на него, как на чужого. Вахрамевна приподняла голову Мымрина и налила туда браги. Стало полегче. Вахрамевна летала по избе, будто молоденькая, гремела печной заслонкой и чугунками.
– Пропали головушки наши, – мрачно вещал временами Авдей. Мымрин молчал. Боялся, что Авдей закричит: «У-у-умной!» – и полезет бить.
– Ништо, – утешила вдруг Вахрамевна. – Да не преклонишься игемонам и проконсулам…
Она утешала соколов, равняла с кедрами ливанскими, Авдея отождествляла с Самсоном, Василия же – с царем Соломоном, но легче от этого не становилось.
– Баньку я натопила, – сказала Вахрамевна. – Попарьте косточки, а я тем временем схожу куда-то.
– А ты, Вахрамевна, размыкаешь наше горюшко? – с детской надеждой спросил Авдей.
Вахрамевна пообещала размыкать и ушла. Соколы горестно пошли в баню; жестоко посекли друг друга вениками, а когда вернулись, в избе под иконами сидел благостного вида старец в белой рубахе, в портах и босиком. Старец благословил соколов двоеперстием.
– Кланяйтесь старцу, бесстыжие! – указала откуда-то Вахрамевна. Соколы пали на пол и поползли на старца. Старец подтянул босые ноги на лавку. Потом велел встать.
– Горе ваше мне ведомо, – сказал он тоненько. – Се враг вас мутит. Се аггелы его, Асмодей и Сатанаил, лютуют.
– Как же взять его, вражину, отче?
– А руками, – посоветовал старец. – Вор сей, муж кровей и изверг естества, прельщал вас, мамонил кладами, а о кладе духовном забыть понуждал, от древлей веры отвращал, ввергал в Никонову ересь, запрещал стезю во Горний Ерусалим…
Василий сообразил, что перед ним сам еретик ведомый, что ему, еретику, надо бы на дыбу, да что поделать – сейчас, кажется, от бесов бы помощь принял.
Старец взял со стола миску и посыпал им головы сарачинским пшеном. Петраго-Соловаго заерзал, Мымрин ткнул его в бок. Старец меж тем достал из-за икон толстую книгу, долго листал, а потом велел соколам петь за ним вслед. Соколы засмущались петь еретические кафизмы, но Вахрамевна цыкнула на них, и они нишкнули.
Так вчетвером они спели такой вот псалом:
И еще много чего пели соколы вслед за старцем. Потом все утомились и охрипли. Старец встал и начал кружиться по горнице, взметая воздух белыми портами и приговаривая непонятные слова. Соколы стояли на коленях и едва успевали поворачивать головы за шустрым старцем. Вахрамевна сидела в уголку и любовалась праведником, подперев щеку пальчиком.
– Ух, ух, – приговаривал старец. Потом вскочил на стол и ловко запрыгал между посудинами. Со стола поманил соколов корявым перстом к себе.
Соколы тоже впали в просветление, ухали вслед за старцем. И хорошо им стало, и легко.