Устная история

Примером соединения собственно истории, этнографии и устной истории является изучение деревни в 1920-1930-е гг. Отечественная историография именно при рассмотрении социальной истории и социальной стратификации деревни в эти годы (период крестьянского единоличного хозяйствования и социалистической модернизации, включающей раскрестьянивание, раскулачивание, репрессии и обобществление производства) никак не может выбраться из «накатанной колеи», отойти от концептуального «прокрустова ложа». Любая попытка историков вогнать исторический процесс в методологические схемы, в том числе марксистско-ленинскую классовую парадигму, упрощает или искажает его, ограничивает методическую базу и исследовательские технологии. Примером является попытка историков определить содержание социальных категорий «кулак» и «батрак»/«бедняк». В советской историографии критерии кулачества как класса определялись идеологическими штампами, сформулированными в партийно-государственных директивах. Среди них — наличие механических орудий труда (что свидетельствовало о зажиточности), использование наемной рабочей силы (что трактовалось как эксплуатация). Современные концепции социальной дифференциации в доколхозной деревне недалеко ушли от советской историографии. Они по-прежнему вращаются вокруг этих показателей. Историки пытаются доказать, что наем сельчан на сельскохозяйственные работы у кулаков доколхозной деревни — это не эксплуатация, а применение машин — это не обогащение. Тем самым агитпроповские шаблоны переносятся из советской историографии в новейшую. В результате даже те историки, которые отказываются от классовой схемы социального развития деревни, сводят свою аргументацию к попытке доказать, что кулак не является «классовым врагом» или «врагом народа», а бедняк — наиболее сознательной личностью. Такой подход был нужен в период государственной и общественной реабилитации значительной части репрессированного российского общества, начатой перестройкой с середины 1980-х гг. Большая наука 1990-х гг. внесла свою лепту в анализ раскулачивания, его сущности, тем самым выполняя свое социальное назначение, и предоставила обществу возможность развивать полученные выводы с целью не только восстановления справедливости в отношении репрессированной части деревенского мира, но и формирования общественного мнения.

Однако устные исторические источники показывают, что к началу масштабных преобразований российской деревни в ходе коллективизации и раскулачивания 1930-х гг. мир алтайской деревни не являлся двумерным (богатые и бедные), а представлял собой общественную, хозяйственную, этнокультурную мозаику. В ходе освоения территории Алтайского края разновременными, поликультурными и полиэтничными мигрантами формировалась культурно-историческая специфика социумов по зонам расселения, отразившаяся на составе населения, хозяйственной специализации, уровне материального благополучия, имущественной, культурной, социальной дифференциации и т. д. Эти различия, помноженные на пестрые природно-климатические условия края, не только обусловили социальноэкономическую и этнокультурную пестроту деревенского мира Алтая, но и способствовали формированию социокультурных групп внутри одного сельского общества. Эти группы могли по-разному относиться к проводившейся советским государством политике коллективизации и раскулачивания. В частности, устноисторическая работа показала, что на позицию старообрядцев повлияла их многовековая традиция борьбы за свою веру; они по-своему встречали преобразования советской власти. Трудолюбие и хозяйственность старообрядческих семей, их крепкое семейное хозяйство обусловили особую позицию этой категории крестьян в годы коллективизации, поэтому в старообрядческих селах социалистические преобразования проходили не так, как в остальных. Казаки, с их менталитетом служилого сословия и привилегиями, способствовавшими их хозяйственной состоятельности, по-иному относились к политике советской власти. Реализация политики раскулачивания в казачьих селах приобрела особые формы, дополненные «расказачиванием». Переселенцы последней миграционной волны, находившиеся в начальном периоде адаптации и обустройства на новом месте, также имели свой взгляд на происходящие преобразования и также по-своему относились к советской политике. Этнические мигранты (мордва, мари, чуваши и др.) определяли собственные позиции, на которые положительно повлияла национальная политика 1920-1930-х гг. в области образования (открытие национальных школ) и культуры (создание нацотделов при региональных органах власти) и т. д.