Устные свидетельства жителей блокадного Ленинграда и их потомков

Информант: Без воздействия, без желания какое-то воздействие оказать. А когда вот идет какой-то такой мрачное воздействие — сразу нет.

Интервьюер: Это ТОЧНО.

Информант: Хотя вот единственное что, действительно, то, что я не отказалась прочесть, это было вне школьной программы, это Виктор Голявкин[142]. Как ни странно, в общем, детская книжка, ну такая, рассчитанная на, лет на пятнадцать, наверное, на подростков. Я и схватила там читать. Мне лет десять было. И забрела… ну там были рассказы вполне понимаемые, а дальше шла где-то, по-моему, маленькая повестушка от лица мальчика блокадного. Вот ту, я помню, как-то восприняла и переварила, хотя бы потому, что она нормальным языком была написана. Вот. Но все равно постаралась так подальше в памяти запихать, не надо это вспоминать, не надо. Очень болезненно. Вот. То есть, видимо, изначально была болезненная реакция на тему блокады. Поэтому все такие сюжеты проходили мимо, именно заранее в поданном виде каком-то.

Интервьюер: А не было в школе каких-нибудь заданий? Вот как вообще школьная программа, помнишь что-нибудь, дала она тебе какое-то… какое-то знание о блокаде, что ли? Какую-то картину?

Информант: Ну я помню, как притаскивали к нам каких-то этих, как называется, ветеранов. Вот. Ветераны нам пытались честно что-то рассказать, и мы точно так же честно не слушали. Я помню, просто ощущение жалости, что надо же вот… ну хочется тебе поговорить, ну пошли домой чаю попьем, да, ну поговоришь. Расскажешь. А тут-то что, при всем честном народе? Неудобно. Что-то вот такое. А какие-то задания нас, естественно, заставляли готовить, но это настолько было все привычно, официально так, рутинно, что все это выполнялось так, без вкладывания души. Вот.

Интервьюер: А в школе эти даты блокадные отмечались?

Информант: Ну, как я понимаю, вот этих ветеранов блокадных именно на такие даты и приводили. То есть ну так старались, они старались сделать вид, что они следуют за официальным календарем, потому что школа у нас была довольно левая.

Интервьюер: А Где ТЫ училась?

Информант: Английская[143]. Вот. То есть она тогда, по тогдашним меркам она была, в общем, не самая такая правоверная, поскольку… Школа, в которой, я не знаю, весь мой выпуск эмигрировал практически. Понятно. Блестящее знание языка оно порождает желание, в общем, этот язык применить по назначению, в чем нас поощряли. А с другой стороны, понятно, что они должны там каким-то официальным датам следовать, но это так было оформлено риторически, что было понятно, что, ну как бы вот, просто жест со стороны школы, на который мы можем не обращать внимания. Ну это где-то вот начиная с класса с пятого.

Интервьюер: То есть довольно формальное отношение?

Информант: Ну, в общем, да, они из всех сил, видимо, пытались показать, что… типа хотите — пожалуйста, не хотите — преследовать не будем.

Интервьюер: А куда-нибудь в музеи не пытались выводить? Вот в военные музеи или в блокадные музеи?

Информант: Нет, нас по музеям вообще не водили. То есть опять-таки, хотели — мы сами. Вот. Я думаю, что это упущение небольшое, потому что, когда такая толпа является куда-нибудь на «стамеску»[144], хотя, по-моему, нас пытались вывести на «стамеску», пол класса свалило гулять по Средней Рогатке, поэтому… это мероприятие как-то так закончилось тихо. Ну, соответственно, все эти какие-то музейные воспоминания, они оставлялись на наше усмотрение. Видимо, пытались нашим родителям что-то говорить, что вы ребят водите в музеи.

Интервьюер: А с родителями ты ходила в музей?

Информант: В блокадные?

Интервьюер: Угу.

Информант: Я однажды с отцом забрела на Пискаревку. Вот. На братскую могилу, не помню, по какому поводу. По-моему, он даже специально меня повел. Ну, собственно, и все.

Интервьюер: А какое на тебя впечатление оказала Пискаревка? Было ли вообще какое-то?

Информант: Ну, жуткое, естественно. Потому что сознание братской могилы, если учесть, что до этого мне попытались объяснить, что такое братская могила, вот. Ну и потом, естественно, разные блокадные воспоминания, это на кладбище у деда, где рядом вот тоже соседка их похоронена в блокаду или после блокады, по-моему, сразу, деда похоронить успела и успела сказать, что она отбила его тело от общей могилы и вот, вот где он лежит. Вот в благодарность как бы она попросила, чтобы ее рядом похоронили. Это вот был как музей. То есть семья в других музеях вот блокадных и военных не нуждалась. Ну чего себя травить? И так хватало. Вот.

Интервьюер: Вот опять еще такой немного школьный вопрос: а сочинения о блокаде или, не знаю там, на уроках рисования, в некоторых школах это практиковалось, не пытались каким-то образом заставить вас представить?