Усвятские шлемоносцы

Раскрыв отяжелевшие веки и всё ещё не догадываясь, Касьян принялся расправлять на груди свёрток, и тот развернулся холщовой сумкой, к углам которой была пришита обоими концами долгая коломянковая лямка. Смутясь так, что жаром налились уши, он молча вертел перед собой и теребил свой подорожный пещур, простерев его в лунном свете на вытянутых руках к потолку. И Натаха, прижавшись виском к его плечу, подспудно двигавшемуся жёсткими желваками, шёпотом пояснила:

— Сама, грешная, шила. Не след было шить своими руками. Поди, не положено?

— Почему — не след? Я ж не покойник…

— А мать и вовсе нитки не видит. Да и того пуще от слёз потухла б… Я и то от неё украдкой, чтоб не видела.

— Ну-к что ж… — собравшись, как можно спокойнее проговорил Касьян. — Это дело. Без сумки не обойтись.

— Постромка не коротка ли?

— Сгодится. В самый раз… Ладный сидорок! Гляди ты: и буквы вышила! А их-то зачем?

— А так просто… Чтоб вспоминал…

— Вот, вишь, опять всё руками. Так и не купили тебе машинки…

Чувство вины снова полоснуло Касьяна. Он отшвырнул, не глядя куда, сумку и потянул к себе Натаху, ища её губы. Та отстранилась, загородилась от него ладонью.

— Не надо, Кось.

— Чего ты…

— Отпусти, не надо.

— Ну Натах… — душно, пьяно зашептал он.

— Угомонись. Маленький у нас.

— Ну да и что… — бормотал он, сам себя не слыша.

— Боюсь я. Глянь ты какой дурной. Да и мать не спит.

— Ну пошли в сарайку.

— Нет, Касьян, нет… Боюсь.

— Ухожу ведь, — обиделся Касьян.

— Нельзя так… Надо бы тебе не пить. За водкой и про меня забыл.

— Как же я помнить тебя буду? Там-то? На полгода, не меньше, а то и на весь год ухожу.

— Знаю, Кося, знаю. Да разве одним этим дом помнится? Вон дети твои спят. Их и помни. Тебя весь день не было, а они намотались, напомогались. И бураков надёргали, и в погреб раз пять бегали, и куриц ловили. Серёжа дак и дрова брался сечь, хекал-хекал, как старичок, самого топор перевешивает. А ему сколь ещё всего без отца достанется. Мы-то с матерью теперь и куру не споймаем: одна обезножела, а я — квашня квашнёй.

— Табачку нигде близко нету? — отвернувшись, сказал Касьян.

— А ещё и земля вон ляжет на бабьи руки, — продолжала своё Натаха. — Шутка ли, поле неоглядное. Хлеб, да бурак, да чёртова уйма всего. Родится маленький и вовсе руки свяжет.

— Как назовёшь-то? — спросил Касьян, опять нашарив отброшенную сумку. — Не надумала?

— Надумала… Касьяном и назову.

— Чегой-то? — удивился он и не сдержал смешка. — Опять шлемоносец?

— Не мели. Не знаю я ничего этого.

— Дак зачем ещё Касьян-то?

— А чтоб слово в доме было. Ты уйдёшь — и позвать так некого будет. А то вроде как ты опять с нами. Как и не уходил. А чем плохо: Косечка? А мне нравится. Пусть с этим растёт.

— Под нову каску.

— Чего?

— Да это я так… Касьян дак Касьян. Может, и пригодится… У тебя нечего выпить? — спросил он, вставая.

— Куда ж тебе ещё?

— Жалко, что ли? — сказал он, как-то отчуждаясь.

— Да мне не жалко. Вон у матери есть маленько на растирку. Выпей, если охота. Под печкою стоит.

— Ну ладно… На нет и суда нет… Пошёл я, раз такое дело. Натопили-то как.

10

Назначил себе Касьян встать в тот последний день пораньше, да не исполнилось: в сенной прохладе незаметно когда и как мертвецки провалился в небытие и проснулся, аж когда все щели уже сочились дымными, напористыми лучами позднего утра.

Мир уже давно жил без него, и Касьян слышал, как глухо, будто мельничный жёрнов, погромыхивал в избе рубель: должно быть, Натаха прокатывала вчерашнее бельё; как отчего-то обиженно всхлипывал в сенях Митюнька, а под сарайным плетнём с озабоченной истомой квохтала клуша, сопровождаемая бисерным писком цыплят. И в неуёмном кружении над подворьем ликующе чиликали, чиликали ласточки. От самого их прилёта Касьян не затворял и наказывал другим не затворять сенника, дабы не препятствовать касаткам селиться под стропильной латвиной. Он любил прежде, вот так замерев, наблюдать, как с лёгким шелестом, доверчиво, будто в самую его душу, влетали птахи в дверной проём и повисали вильчатыми хвостами над головой, припав на мгновенье к отверстиям своих серых земляных жилищ. Гнёзда тотчас откликались приглушённым звоном птенцов, ровно бы кто потряхивал над Касьяном глиняную кубышку с серебряными денежками. А когда мать-отец отлетали прочь, птенцы, уже пепельно-оперённые, с улыбчивым ярко-жёлтым обводом рта, поочерёдно высовывались из летка и с любопытством оглядывали подкрышную сутемь, ещё не ведая, но уже предчувствуя, что где-то совсем близко есть воля, небо и солнце. Это рассветное снование ласточек в прежние дни всегда зарождало в Касьяне лёгкое и радостное ощущение начала дня и потребность какого-нибудь дела.