Усы

Всего лишь раз он отвлекся и провел бритвой по щеке — вот так же он, погрузив язык в лоно Аньез, на миг высвобождал его, чтобы поцеловать ее бедра, — но тотчас вернулся обратно, на место бывших усов. Теперь он уже достаточно хорошо изучил рельеф этой полоски, чтобы все время вести бритву строго перпендикулярно, и заставил себя держать глаза открытыми, когда под нажимом лезвия, которое он ни разу не наклонил, кожа расступилась. Он на жал сильнее, увидел текущую кровь, скорее черную, чем красную, — но это тоже мог исказить тусклый свет. И вовсе не боль (как ни странно, боль не ощущалась!), а дрожь пальцев, стиснувших роговую рукоятку бритвы, побудила его продолжить надрез в обе стороны: там лезвие, как и ожидалось, рассекало плоть гораздо легче. Он вздернул губу, стараясь остановить темную струйку, но несколько капель все–таки брызнуло на язык, а гримаса еще больше расширила рану. Вдруг стало больно; он понял, что смаковать ощущения уже не придется, и начал кромсать лицо как попало, не заботясь об аккуратности порезов, сжимая зубы, чтобы не закричать, особенно когда лезвие вонзалось в десны. Кровь хлестала в потемневшую воду, на грудь, на плечи, на белый фаянс ванны, на зеркало, которое он снова протер свободной рукой. Другая рука, вопреки его опасениям, не ослабела; она как будто срослась с бритвой, и он старался только не отрывать лезвие от своего растерзанного лица, глядя, как багровые — точь–в–точь тухлое мясо! — кусочки плоти мягко шлепаются на гладкую поверхность зеркала, а оттуда медленно сползают в воду, между сведенными болью коленями; пальцы ног судорожно впились в стенки ванны, словно пытались раздвинуть их, а он все продолжал кромсать лицо и так и эдак, сверху вниз, справа налево, ухитряясь при этом почти не задевать нос и рот. Потоки крови буквально ослепили его, но он упорно держал глаза открытыми и изо всех сил старался сосредоточиться на очередном уголке лица, который неутомимо рассекала бритва; самое трудное было не кричать, сдерживать рвущийся из горла вопль, чтобы ничем не нарушить мирную тишину ванной и комнаты, где Аньез шелестела страницами журнала. Еще он боялся, что она задаст какой–нибудь вопрос, а он не ответит, ибо не сможет разжать сведенные, как клещи, челюсти, но она хранила молчание и только переворачивала страницы — правда, чуточку быстрее, чем раньше, как будто ей это надоело; а бритва тем временем уже достигла кости. Он уже ничего не видел и мог только мысленно вообразить себе перламутровый блеск зубов на обнаженных деснах, среди багровой мешанины перерезанных сосудов; этот блеск, эти яркие блики кружились и слепили глаза, которые он считал открытыми, тогда как на самом деле крепко зажмурил их — так же крепко, как стиснул зубы, сжал колени, напряг каждый мускул до предела, лишь бы одолеть жгучую, огненную боль, не потерять сознание и завершить начатое, не уступив никаким колебаниям. Его мозг существовал как бы отдельно от тела и продолжал работать, одновременно спрашивая себя, долго ли еще продержится, сможет ли рука, до того как ослабеет и упадет, рассечь кость, просунуть бритву далеко в горло, уже захлебывающееся кровью; когда же он понял, что так своей цели не достигнет, он вырвал бритву из раны, испуганно подумал, что ему не хватит сил поднести ее к шее, однако поднес и, в последних проблесках сознания, хотя нечеловеческое напряжение всего тела уже покинуло его руку и жест вышел неверный, вялый, полоснул по горлу, от уха до уха, ничего не видя и даже не чувствуя, но до самого конца следя цепким рассудком за собственным предсмертным хрипом, за конвульсиями ног и живота, за звоном расколотого зеркала — цепким и вместе с тем наконец–то убаюканным мыслью, что теперь уж дело сделано и все снова в порядке.