Утерянный рай

«А утром мы пошли сдавать. Наша Бабка принимала экзамен только до часу дня (ей нужно было принимать госэкзамены у пятого курса). Но мы так себя подготовили, что нам нужно было сдать сразу, а то к следующему дню мы бы все забыли. С горя мы пошли в кино. Попали на «Большую прогулку». В главных ролях – Луи де Фюнес и Бурвиль. Фильм двухсерийный. Мы не пожалели, что пошли в кино. Оказалось смешно. Местами, когда уже не было сил смеяться, мы закрывали глаза и хрипели что-то несвязное. На другой день пришли и первыми сдали экзамен…»

Она откинула волосы, отложила аккуратно блокнотик в сторону: «Все. Кажется, все. Нет, не все! Ах да, Аполлон Григорьевич. А стоит ли об этом писать в дневнике? Молодой преподаватель, перспективный, как говорят девчонки, художник. От слова «худо», что ли? Как же это все получилось?»

Она тогда после экзаменов собралась ехать домой. В Жемчужное. А он направлялся в командировку в Павлодар. Как-то так странно получилось, что они оказались в одном поезде, в одном вагоне. И даже в одном купе.

Все было здорово. Сидели у окошка и глядели на пробегающие мимо поля, проскакивающие рядом столбы электропередачи, проплывающие, словно миры, поселки и станции.

Колеса стучали, светофоры мигали. Они болтали. Об институте, преподавателях, студентах. Аполлон Григорьевич сыпал остротами. Вечерело. До Павлодара оставалось еще часа два хода.

Потом Аполлон Григорьевич достал откуда-то из недр своего модного чемоданчика темно-зеленую бутылку «Советского» шампанского. Хлопнула о потолок пробка. Вспенились газовые пузырьки в стаканах. Чудно!

– Ну, за нас! – произнес он и, весело подмигнув, сразу потянул весь стакан, при этом закидывая голову так, что рыжая бородка, как стрелка градусника, задралась кверху.

Она выпила глоток. Шампанское было кислым, резким. Сразу стало как-то обволакивающе тепло и приятно. Жизнь показалась ласковой и нежной.

Аполлон Григорьевич налил себе еще один стакан. Молодецки хватанул из него. Посидел, чтобы забрало. А потом… Неожиданно обнял ее.

В первую минуту она опешила. Но, когда почувствовала, как его влажные, с привкусом шампанского губы обхватили сверху кольцом ее губы, а гибкая рука художника полезла сзади под кофточку расстегивать лифчик, резко отпрянула в сторону.

Так романтично начатый вечер превращался в кошмар.

Она попыталась сбросить его руку с плеча, но он уперся теперь уже другой рукой ей в грудь и попытался повалить ее на полку. Куда там! Кишка тонка. Завязалась борьба.

– Дуреха! – бормотал он, пытаясь снова ее поцеловать, но упираясь губами и рыжей бородкой то в щеку, то в шею. – Ну что ты ломаешься? Какие ценности бережешь?

И все лез тонкой, волосатой рукой под юбку между ног.

Конечно, ей было приятно, когда Аполлон Григорьевич ухаживал, дарил цветочки, делал комплименты. И даже рисовал портрет. Там, в колхозе, где они были осенью. Но она никогда не воспринимала всего этого всерьез. Это была какая-то игра. Так положено. И он был в рамках. Ручной, ласковый. Можно сказать, похожий на ее плюшевого мишку, которого она купила в ожидании будущей Олимпиады. А этот сегодняшний Аполлон был не тот. Как зверь. Налетел. Больно хватает ее маленькую грудь. И похож на какого-то хорька. С этой своей бороденкой.

За дверью купе послышались голоса. Кто-то, проверяя, дернул несколько раз металлическую ручку.

Он отскочил от нее. Сел напротив. Она воспользовалась его замешательством и выскочила в коридор.

По коридору, удаляясь от их двери, шагал проводник. За ним – какой-то мужчина с большим черным чемоданом на колесиках.

Она быстро прошла в туалет. Глянула в мутное зеркало на свое раскрасневшееся лицо, растрепавшиеся волосы. Быстро привела себя в порядок. Снова вышла в коридор. Остановилась у окошка.

«Какой мелкий негодяй! – думала она. – Не зря Валька говорила: “Все мужики – животные”».

Весь ее душевный мир опрокинулся в одно мгновение. Ей казалось, если это случится, то нескоро. И с человеком, которого она полюбит. И если полюбит, то всей душой.

И уж конечно, этим человеком будет не Аполлон Григорьевич с его протяжным «Галочка! Галочка!» А настоящий мужчина. Умный, сильный. Такой, как ее папа.

Она присела в коридоре на приставную скамеечку и тихонько заплакала. Что-то такое надломилось. Как будто жила она в тумане, в мире теней. И вдруг туман рассеялся. Все стало пугающе ясным, резким. И уже нет полутонов, розовых теней. А есть живые, горячие люди. Льдинка растаяла. И стало больно-больно. Там, где сердце.

Открылась дверь купе. Выглянула взлохмаченная борода Аполлона Григорьевича. Прежнего. Ласкового. Слащавого, виноватого.

– Галочка, идите в купе. Это же просто неприлично! Вдруг кто-то увидит?

– Отстаньте от меня! Закройте дверь!

Она так и провела оставшееся время на этой скамеечке. Молча глядела в окно. И только чуть кивнула головой, когда он, собрав свой модный чемоданчик, выскользнул из двери купе и, как-то слегка сгорбившись, подошел попрощаться, виновато пытаясь заглянуть ей в глаза.

Вчера она рассказала все старшей подруге Милке. Но та сначала разделила ее негодование, а потом все-таки сказала: