Утешение Философией

I.2. — Но сейчас время для лечения, а не для жалоб,— сказала она, и, устремив на меня внимательный взор, воскликнула: — Неужели это ты! Ты, которого я вскормила своей грудью, молоком своим, чтобы ты обрел мужество и силу духа? Ведь я дала тебе такое оружие {13}, которое помогло бы тебе сохранить непоколебимую стойкость, если бы ты только сразу же не отбросил его. Не узнаешь меня? Что молчишь? Безмолвствуешь от стыда или от изумления? Я бы предпочла стыд, но чувствую, что ты поражен изумлением.— Когда же она увидела, что я не просто молчу, а совершенно утратил дар речи, легко коснулась рукой моей груди и сказала: Никакой опасности, он страдает летаргией, обычной болезнью расстроенного ума. Он ненадолго забылся, но легко придет в себя, раз он был знаком со мною прежде. Чтобы он смог [это сделать], мы немного протрем ему глаза, затуманенные заботами о бренных вещах. Сказав так, она осушила мои глаза, наполненные слезами, краем своей одежды, собранным в комок.

I.3(v). После того, как рассеялась ночь и растаяла в свете,

Снова вернулась ко мне моя прежняя сила.

Так же бывает, когда собираются тучи нежданно,

Северо-запад их шлет, гонит ветром их Кавром {14}.

Ливни хлестать начинают, скрывается солнце со свода,

Звезд еще нет, хотя тьма уже все затопила.

Если ж с фракийских просторов Борей {15} принесется холодный,

С туч он завесу сорвет, снова день засияет,

Выйдет сверкающий светом лучистым из тучи внезапно

Феб, изумленных людей всех глаза ослепляя.

I.3. После того, как рассеялись тучи скорби, я увидел небо и попытался распознать целительницу. И когда я устремил глаза на нее и сосредоточил внимание, то узнал кормилицу мою — Философию, под чьим присмотром находился с юношеских лет. Зачем,— спросил я,— о наставница всех добродетелей, пришла ты в одинокую обитель изгнанника, спустившись с высоких сфер? Для того ли, чтобы быть обвиненной вместе со мной и подвергнуться ложным наветам? — О мой питомец,— ответила она,— разве могу я покинуть тебя и не разделить вместе с тобой бремя, которое на тебя обрушили те, кто ненавидит самое имя мое! Ведь не в обычае Философии оставлять в пути невинного без сопровождения, мне ли опасаться обвинений, и устрашат ли меня новые наветы? Неужели ты сейчас впервые почувствовал, что при дурных нравах мудрость подвергается опасности? Разве в древние времена, еще до века нашего Платона, я не сталкивалась часто с глупостью и безрассудством в великой битве? А при его жизни, учитель его Сократ разве не с моей помощью добился победы над несправедливой смертью? А позже, когда толпа эпикурейцев {16} и стоиков {17} и прочие им подобные стремились захватить его наследие, каждые для своей выгоды, они тащили меня, несмотря на мои крики и сопротивление, как добычу, и одежду, которую я выткала собственными руками, разорвали, и вырвав из нее клочья, ушли, полагая, что я досталась им целиком. Поскольку же у них [в руках] были остатки моей одежды, они казались моими близкими, а неблагоразумие низвело некоторых из них до заблуждений невежественной толпы. Если бы ты не знал ни о бегстве Анаксагора {18}, ни о яде, выпитом Сократом, ни о пытках, которым подвергли Зенона {19}, так как все это было в чужих краях, то ты мог слышать о Кании {20}, Сенеке {21}, Соране {22}, воспоминания о которых не столь давни и широко известны. Их привело к гибели не что иное, как то, что они, воспитанные в моих обычаях и наставлениях, своими поступками резко отличались от дурных людей. Поэтому не должно вызывать удивления то, что в житейском море нас треплют бури, нас, которым в наибольшей мере свойственно вызывать недовольство наихудших [из людей]. Их воинство, хотя и многочисленно, однако заслуживает презрения, так как оно не управляется каким-либо вождем, но влекомо лишь опрометчивым заблуждением и безудержным неистовством. Если же кто-нибудь, выставляя против нас войско, оказывается сильнее, наша предводительница стягивает своих защитников в крепость, а врагам же достаются для расхищения лишь не имеющие ценности вещи. И мы сверху со смехом взираем на то, как они хватают презреннейшие из вещей; а нас от этого неистового наступления защищает и ограждает такой вал, который атакующие воины глупости не могут даже надеяться преодолеть.

I.4(v). Всякий, кончив свой век, пройдя, как должно,

Путь весь, топчет ногой бесстрашно жребий

Счастья гордых людей, следя спокойно

С ясным твердым лицом судеб различья {23}.

Ярость бурных морей не тронет этих

Смелых стойких людей, хотя бы волны

Встали с глубин, как смерч, в кипеньи диком.

Пусть хоть дым и огонь Везувий шлет им,

Жар своих очагов, не раз, а часто.

Пусть хоть башни крошат зигзаги молний {24},

Что вам злоба и гнев тиранов диких?!

Слабы духом зачем? Они — бессильны!

Прочь надежду совсем, и страхи тоже —

Этим выбьешь из рук тиранов оружье!

Кто же в трепет повергнут, покорен страсти,—

Стойким в праве не будет своем от страха,

Щит отбросит он прочь, и с места сбитый {25},

Сам ковать присужден себе оковы.