Утешительная партия игры в петанк

Сегодня ее волосы были невообразимого цвета, очки в вычурной оправе, и, ему показалось, что она чересчур сильно накрашена. Под подбородком выделялась разделительная линия тонального крема, брови нарисованы карандашом. Тогда он был не в том состоянии, чтобы думать об этом, но позже, вспоминая то утро, а уж он будет его вспоминать, он поймет. Женщина, активная и кокетливая, готовясь к встрече с мужчиной, который не видел ее больше тридцати лет, не могла поступить иначе. Ну правда!

Он сел на кожаный диван, скользкий, как клеенка, и поставил стакан на подставку, для того и предназначенную, между журналом судоку и огромным телевизионным пультом.

Они взглянули друг на друга. И обменялись улыбками. Шарль, обычно сама любезность, тщетно старался придумать, что бы ей сказать такое приятное, комплимент какой-нибудь, ну хоть что-то, чтобы разрядить обстановку, но увы! Сейчас это было выше его сил.

Она опустила голову, покрутила кольца на пальцах и спросила:

— Так значит, ты архитектор?

Он выпрямился, открыл рот, собираясь ответить… и…

— Расскажите мне, что произошло, — вырвалось у него.

Кажется, она почувствовала облегчение. Плевать ей, архитектор он или мясник, не могла она больше держать в себе то, что собиралась ему рассказать. Только поэтому она и донимала эту воображалу-секретаршу… Найти кого-то, кто знал Анук, рассказать, скинуть с себя этот груз, сбагрить его кому-нибудь, покончить со всем этим, чтоб никогда больше не вспоминать.

— С чего начать?

Шарль задумался.

— Последний раз я видел ее в начале девяностых… Точнее не скажу, не помню… — Он тряхнул головой и улыбнулся, — вернее, стараюсь не вспоминать… Она как обычно пригласила меня на обед, отпраздновать мой день рождения…

Сильви кивнула, приглашая его продолжать. Ее благожелательность выглядела жестоко. Словно хотела сказать: не беспокойся, не спеши, торопиться ведь некуда, сам знаешь… Теперь уже точно некуда.

— …то был самый грустный из моих дней рождений…

За год она сильно постарела. Лицо стало одутловатым, руки дрожали… От вина отказалась и вместо этого курила сигарету за сигаретой. Она о чем-то меня спрашивала, но мои ответы ее не интересовали. Врала, уверяла, что Алексис в полном порядке и передает мне привет, хотя я знал совершенно точно, что это ложь. И она знала, что я знаю… На ней был запятнанный свитер, он пах… не знаю… горем, что ли… Смесью табака и одеколона… И только в один момент она оживилась, когда я предложил ей как-нибудь съездить вместе на могилу Нуну, где после похорон она ни разу не была. Ой, конечно! Отличная мысль! — обрадовалась она. Ты помнишь его? Помнишь, какой он был милый? Ты… Слезы хлынули из ее глаз и потопили все остальное.

Рука ее была ледяной. Сжав ее в своих ладонях, я вдруг подумал, что этот старик, годившийся ей в отцы и никогда не любивший женщин, возможно, был ее единственной любовью… Она хотела, чтобы я поговорил с ней о нем, чтобы рассказал все, что помню, все, все, даже то, что она и так прекрасно знала. Я старался как мог, но у меня была важная встреча во второй половине дня, и я размахивал руками, чтобы незаметно посматривать на часы. Да и вообще мне больше не хотелось вспоминать… По крайней мере, вместе с ней. Ее изможденное лицо только все портило… Молчание.

— Я не предложил ей десерт. Зачем? Она все равно ничего не ела… Заказал два кофе и попросил официанта, чтобы вместе с кофе он принес мне счет, потом я проводил ее до метро и…

— И? — спросила Сильви, видно, почувствовав, что настал момент немного ему помочь.

— Я так и не отвез ее в Нормандию, к Нуну.

Я перестал ей звонить. Из трусости, чтобы не видеть, как она все больше и больше опускается, чтобы сохранить ее в моих воспоминаниях, чтобы не дать ей бередить мою совесть. Это было невыносимо… Совесть меня-таки мучила, и я облегчал ее, отправляя ей открытки к праздникам. Поздравительные открытки от фирмы, конечно. Безликие, коммерческие, никакие, как важный начальник я приписывал на них пару строк от руки, да какое-нибудь «Целую» вместо печати. Пару раз я еще звонил ей, помню советовался, когда моя племянница проглотила уж и не помню какое лекарство. А однажды родители, которые давно перестали с ней общаться, сообщили мне, что она уехала, далеко… В Бретань что ли…

— Нет.

— Что, простите?

— Она не уехала в Бретань.

— Вот как?

— Она жила недалеко отсюда…

— Где же?

— Возле Бобиньи…

Шарль закрыл глаза.

— Но почему? — прошептал он, — то есть, зачем? Ведь она же зарекалась, клялась, что… Никогда… Да как же так? Что с ней произошло?

Она подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза, беспомощно опустила руку вдоль кресла и отпустила тормоза:

— В начале девяностых, говоришь… Ну да, наверно… Даты я совсем не помню… Ты был скорее всего последним, с кем она обедала тогда… С чего же начать? Прямо не знаю! Думаю, с Алексиса… На нем она и сломалась… Несколько лет он вообще не подавал признаков жизни. Если не ошибаюсь, ты для них был как бы связующим звеном?

Шарль кивнул.