Утесы Бедлама

По необъяснимым причинам наш дедушка заложил много земель. Само по себе это не было катастрофой. Его решение осталось бы лишь странной причудой в финансовой истории семьи Тремейнов, если бы наш отец умел распоряжаться деньгами, но он никогда не отличался бережливостью. Имение перешло в его руки в раннем возрасте, и он сделал неразумные инвестиции в оловянные рудники, которые быстро иссякли. Вместо того, чтобы рассчитаться с семейными долгами, отец влез в новые долги, заложив дом. Я не знал о финансовых проблемах много лет: когда растешь в запущенном доме, не обращаешь на это внимание. Но, покинув родные места и вернувшись, я увидел, что дом обветшал, и на Рождество заставил Чарльза признаться в долгах. Единственной нашей собственностью в имении были растения. Я не знал, что дела были настолько плохи.

– Это ведь не связано со мной или статуей? – спросил я. – Ты должен продать дом.

– Не говори чепухи! – возмутился Чарльз, и я не стал развивать эту тему дальше. Он был вспыльчив, но при этом моментально приходил в себя. Небольшая вспышка гнева, сверкнув, практически сразу словно застывала, как вода на морозе, но лед никогда не был достаточно прочным, чтобы надолго сдержать ее. Меня так и подмывало разбить этот лед, просто чтобы показать Чарльзу, что могу это сделать. Мне хотелось дать ему понять, что я был тихим не из-за покорности, а благодаря терпению. Его глаза все еще блестели, и он бы год со мной не разговаривал, если бы понял, что я заметил это. Он приложил руку ко рту.

– Хотя… я пытаюсь найти работу для нескольких садовников, – признался Чарльз. – В садах Триба новый хозяин. Ты не знаешь, где еще…

– Там рядом большой дом с садом в долине. Глендерган.

– Им не требуются садовники. Как и в Трелиссике.

– Я напишу управляющему садов Кью, они знают нас. Полагаю, колледжи в Оксфорде тоже ищут сотрудников.

Чарльз кивнул и уставился в пол. Я пожалел, что упомянул об Оксфорде. Он изучал классическую литературу в колледже Крайст-Черч. Три года он занимался в прекрасных залах с окнами, выходящими на парк, где паслись почти ручные олени. Я же учился в военно-морской академии в Бристоле.

– Этот домик священника… – начал я. – Там есть свободная комната?

– Не знаю, я не стал расспрашивать.

– Если есть, можешь жить в ней, когда захочешь. Никаких слизняков, никаких деревьев. Будет чудесно. Возможно, я заведу кур. Священники ведь устраивают петушиные бои, верно? Какой священник без хороших петухов?

– Ты говоришь, как ирландец, – вздохнул Чарльз, но не возразил. – Увидимся в семь. – Он замер в дверях и добавил: – Никто не двигал статую, Меррик.

Я проводил его взглядом. Чарльз шел неуверенно: полиомиелит повредил его левую ногу больше, чем правую, сделав походку шаткой. Время от времени он переносил вес тела на левую ногу, и мне казалось, что он вот-вот упадет.

Спустя некоторое время я отправился к статуе.

Когда я был маленьким, в ее руке находилась свеча. Когда мы зажигали ее, нужно было загадать желание. Я вынул свечу из одной лампы в оранжерее и поставил ее на открытой ладони статуи. Я не желал, а скорее надеялся не сойти с ума и перестать видеть странные вещи. Мне хотелось верить, что статую переставили садовники или даже Чарльз, пытающийся убедить меня покинуть дом и сберечь его гордость, прежде чем ему придется сдаться и сообщить, что жить здесь нам больше не по карману.

Статуя сомкнула пальцы вокруг свечи. Она не двигалась, и я еще долго простоял перед ней, пытаясь понять, не померещилось ли это мне. Я зажмурился и снова открыл глаза. Статуя все так же сжимала свечу. Я попытался разжать ее пальцы, но они нисколько не сдвинулись, словно всегда так и были. Я попятился назад, зашел в оранжерею и достал из горшка письмо Министерства по делам Индии. Вместе с ним я поехал в город. Поездка пошла мне на пользу. Быть изнуренным и быть безумным – разные вещи, а я был истощен уже долгие месяцы. Потеря работы, подвижности одной ноги и былой независимости от дома и его трухлявых проблем плохо повлияли на мой разум. В лучшем случае я жил на две трети своих способностей. Удивительно, что я не начал бредить раньше.

После возвращения каждый раз, когда я приходил в оранжерею, в моей груди появлялось щемящее чувство, но статуя всегда стояла на прежнем месте.

4

Через несколько недель утром я пришел к оранжерее и обнаружил, что дверь в нее приоткрыта… От оросительных устройств на холоде поднимался пар, лампы горели, но стеклянные стенки помутнели от влажности, и свет был тусклым. Солнце поднималось выше деревьев лишь к полудню, поэтому до сих пор было темно. Я замер перед дверями, не решаясь войти.

Из оранжереи доносился звон посуды. Гулливер встрепенулась и, толкнув дверь мордой, забежала внутрь. Дверь за ней захлопнулась. Мужской голос ей что-то сказал, но слишком тихо, так что я не разобрал слов и не понял, кто это.