Уто

Он никак не может остановиться, сдержать свою ярость, ая с не меньшей яростью продолжаю пилить, и вдруг полено, которое я пилю, раскалывается раньше, чем я ожидал, а может, просто соскальзывает с обледеневшего пня, во всяком случае, оно внезапно исчезает, и я нависаю над пустотой, теряю равновесие, сжимая в руке ревущую бензопилу, и всей тяжестью падаю вперед, падаю медленно, но неотвратимо.

Моя левая нога.

Застежка на моем левом сапоге.

Моя левая рука.

Неудержимая дрожь в правой руке.

Взгляд Витторио сверху вниз (удивление-тревога).

Мой взгляд снизу вверх (нейтрально-любопытный).

Я всей тяжестью падаю вперед (полная потеря равновесия).

Мое дыхание – ровное.

Сердце бьется учащенно (как чужое).

Левая рука касается земли (ищу опору, пытаюсь восстановить равновесие).

Бензопила в правой руке (палец все еще жмет на рычаг).

Царапающие, воющие, алчные зубы все еще включенной пилы стремительно и почти незаметно впиваются в рукав моей куртки, в его черную матовую кожу, рукав распахивается, словно был застегнут на молнию.

Боль – острая, нереальная, преждевременная, запоздалая, леденящая, обжигающая, смехотворная, далекая, слишком близкая; Витторио с криком бросается ко мне, успев принять соответствующее выражение лица, но опередив свой собственный голос: визг, дым, запах подгоревшего масла, в нем шипит то ли цыпленок, то ли бифштекс с кровью.

Я легко падаю вперед, и всему этому визгу, дыму, вони, попыткам удержать равновесие наконец-то приходит конец.

Можно было бы показать его на фоне плывущего за ним облака, но только это слишком банально. Хорошо бы выбрать натуру побогаче: облака, деревья – вид сверху, озеро, снятое с вертолета на бреющем полете, потом можно перенести на вертолет его тело, все в той же небрежной парящей позе. Но вполне может сойти и просто окружающий снег, постановочного материала здесь хоть отбавляй. Красная-красная густая кровь разливается по белому-белому снегу, съемки ведутся сверху то крупным планом, то с широкой перспективой, так, что в конце концов в кадр попадают и дом, и леса, и другие дома, и храм-гриб, и Кундалини-Холл, и вся деревушка на ватной подстежке, укрытая, защищенная на всем своем бесконечном пространстве от звуков живого мира.

Заложник становится героем

Свет. Теплый. Ровный. Ласковый. Шорох шагов. Шуршание одежды. Шум дыхания. Легкое касание взглядов.

Я лежу не в своей кровати в комнате на втором этаже, а на больничной койке, под головой – две перьевые подушки, левая рука неподвижна, на ней – сложная повязка. Чувствую на себе взгляд Марианны. И сразу следом – взгляды Нины и Джефа-Джузеппе. Слышу, как возится медсестра у раковины. Витторио неподвижно стоит у окна, спиной к нему. Я даже не уверен, есть ли у меня вообще левая рука. Вроде бы чувствую глухую, тянущую боль ниже локтя, в том месте, где я поранился бензопилой, но, может, на самом деле эта боль живет лишь в моих воспоминаниях: я знаю, что так бывает, читал в какой-то книжке о Первой мировой войне, там шла речь об инвалидах войны. Пытаюсь подвигать рукой, не получается, ничего не понимаю. Незнакомые ощущения, хотя мне и кажется, что все это со мной уже было: я уже видел эту сцену снаружи и изнутри в мельчайших деталях. Шорох шагов приближающейся медсестры. Я закрываю глаза, мне наплевать на мою руку. Шорох шагов приближающейся Марианны:

– Уто? Ты проснулся? – говорит она сладчайшим голосом.

Она в нерешительности, от нее веет беспокойством. Я снова куда-то проваливаюсь, связи рвутся, мне наплевать абсолютно на все. Я обрел равновесие, чувствую небесную легкость.