Утоли моя печали

Да-а, так вот, Московский Художественный театр я весьма высоко ставил… Того же Алексеева и, разумеется, Шверубовича-Качалова. Отличный голос, истинно бархатный баритон… Хорошие манеры. Что ни говорите, а дворянская киндер-штубе — это не детская горница в том же доме, где лабаз. Хороша бывала Ольга Леонардовна Книппер, супруга, нет, вернее, вдова Чехова. И Немирович-Данченко был неплохим антрепренером, да-да… именно антрепренером, отнюдь не режиссером, или, как теперь говорят, «худруком»… Тоже не русское, несносное словцо… Каким был Художественный театр, отлично помню. И это несравнимо с нынешним МХАТом… Видел я, видел перед войной «Три сестры», и «Синюю птицу», и «Анну Каренину». Ну и что же, «Сестры» и «Птичка» — музейные реликвии. Мертвые оболочки. А «Каренина»… Я и роман-то не очень люблю. «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, что женщине не следует гулять ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, когда она — жена и мать…» Но уж на сцене… Мадам Тарасова — вальяжная советская домохозяйка, а не жена тайного советника. Хмелев лучше. Серьезный актер. Но играет он не аристократа, не царедворца, а этакого благопристойного директора треста… Прудкин — типичный прапорщик или юнкер Керенского. После Февральской революции стали евреев допускать к офицерским званиям в юнкерских училищах… Туда устремились юнцы из интеллигентных семейств. Были среди них фронтовики — «вольноперы» — вольноопределяющиеся и недавние солдаты после ранений… Вот вы небось не знаете, что те юнкера, которые в октябре «защищали» Зимний дворец, были не менее чем наполовину евреями. Тогда антисемиты утверждали, что именно потому Зимний пал. Это все чепуха, такие же легенды, как «штурм Зимнего»… Ведь никакого штурма не было. Временное правительство сгнивало на корню, разложилось и растерялось. Подавив так называемый корниловский мятеж, оно лишило себя армии. Воинские части в Петрограде либо сочувствовали большевикам, либо просто не хотели драться ни с красной матросней, ни с отрядами рабочих, ни, менее всего, со своими братьями — такими же солдатами… Вот они и лузгали семечки, тискали кухарок, а кто половчее — и водочку добывали. В гарнизоне дворца числились юнкера и женский батальон. Юнкерами никто толком не командовал. Они еще верили Керенскому, но тот сбежал. А женский батальон был уж вовсе нечто анекдотическое. Мадам Бочкарева во главе нескольких сотен белошвеек, истерических барышень и кающихся проституток… Зимний не нужно было штурмовать. Все двери стояли открытыми, — входи кто хочешь. Там и жертв не было. Только несколько юнкеров застрелились от стыда и отчаяния… Я в те дни спокойно разгуливал по всему Петрограду. Нигде никаких боев не замечалось. Трамвай ходил как ни в чем не бывало. Рестораны и кафе переполнены. В театрах обычные спектакли. Издавались все газеты. В нескольких местах возникали перестрелки. Не бои, а именно короткие перестрелки. Кое-где люди чуть погуще обычного толпились у афишных тумб или вокруг газетчиков. Но в том году ведь все время где-нибудь митинговали… Потом оказалось — произошел переворот. Нет больше министров, а всем правят Советы и народные комиссары. Советы и раньше уже были, смешно сказать, — в иных случаях они тогда распоряжались куда как авторитетней и решительней, чем впоследствии, когда все государство стало именоваться «советским». И Советы раньше были, и комиссары. Так и назывались — «комиссары Временного правительства». Так что перемены показались несерьезными. Просто дворцовый переворот. Одно временное правительство заменено другим. И только уже зимой, когда разогнали Учредительное собрание, стал я чувствовать и понимать, что происходит нечто катастрофическое, даже апокалипсическое. Тем более весной, когда капитулировали перед немцами, когда стали закрывать газеты… Вот тогда-то оказалось, что мы совершили «прыжок в царство свободы»… Так это у вас, кажется, называется…

Владимир Андреевич сердился, когда ему возражали, но меня он терпел в «клубе трепангов», потому что я все же лучше других мог оценить его литературно-театральную эрудицию и несколько раз искренно восхитился его необычайной памятливостью и образованностью. Ссорились мы редко, и то по совершенно неожиданным поводам, когда меня застигало врасплох какое-нибудь его парадоксальное или анекдотическое утверждение. Так было, когда он упрямо стал доказывать, что никакого Шекспира на свете не было, а все шекспировские драмы и стихи сочинил Фрэнсис Бэкон… Это, мол, совершенно бесспорно, т. к. уже перед войной некий его английский приятель-математик впервые расшифровал математически зашифрованную автоэпитафию Бэкона и т. д. Но разозлился на меня Владимир Андреевич не за возражения по существу, а после того как я напомнил, что примерно то же самое говорил и писал Луначарский, когда он в своих «антишекспировских» рассуждениях склонялся то к графу Дерби, то к Бэкону… Сравнивать его с этим «нарком-снобом», «большевизаном в крахмальной манишке»!

— Засим я могу только прекратить наши бесполезные словопрения…