Утоли моя печали

Последние слова прокричал уже на бегу. Жеребчик обнял передними ногами отвислые бока невесты и не ржал, а стонал от досады; она же, повернув к неумелому жениху свою непомерно большую голову, смотрела с последней, отчаянной надеждой.

– Сейчас, паря! – гремел на ходу конюх. – Сейчас помогу! Потерпи, матушка!

Он поднырнул под эту любовную пирамиду и, видимо, помог: кобылица вскинула голову, заржала так, словно выкрикнула в небо – ну наконец-то свершилось! И жеребчик откликнулся ей густым, мужским басом.

Осуществив, что требовалось, жеребец соскочил и принялся щипать траву, будто ничего не произошло. И кобылица так же невозмутимо встряхнула головой, побрякала удилами о зубы и принялась за еду.

Солнце начинало припекать, и Макковей успокоился, наблюдая за лошадями. Бурцев ждал беседы, какого-то интереса к незнакомому человеку, расспросов, но конюх словно и не замечал его. Стоял, щурился на солнце и пушил свою бороду.

– А что, любят у вас давать прозвища? – напомнил Бурцев о себе, отжимая вымокшие от росы спортивные брюки.

– Смеяться любят, – не сразу отозвался Макковей. – Думают, веселье, когда над человеком смеешься. А настоящее веселье, это когда вот так стоишь утром, на солнце смотришь, на коней, на траву… До чего радостно бывает! Кобыла вот огулялась – добро! Жеребеночек будет… Ты не смотри, что она неказистая, от нее приплод хороший… Вот от чего смеяться надо. Или вот ты одежу выжимаешь – думаешь промок? Нет, в живой воде искупался. Роса ведь, она и есть живая вода! Разве не весело?

– Ты не поэт, случайно?

– Кто? Поэт? – переспросил Макковей и обернулся.

– Ну да. Стихи никогда не писал?

Только сейчас тот посмотрел на Бурцева с вниманием.

– Чудно как-то спрашиваешь… Зачем стихи писать? Если их уж все написали, в книгах изложили. За всю жизнь не выучить.

– Но ведь пишут!.. А скажи мне, вот ты о живой воде напомнил. Слыхал я, тут где-то целый источник есть с такой водой. Это правда?

– Так и надо было спросить, от кого слыхал, – выскользнул вдруг бесхитростный конюх.

– А ты-то не знаешь?

– Родники с живой водой в сказках бывают. Читал, поди, сказки?

– Эх, а я надеялся, думал, ты старожил, так знаешь про источник. А ты, кроме коней своих, ничего не знаешь…

Бурцеву стало понятно, что конюх ему не подмога и, скорее всего, не умеет писать. Автор, назвавшийся Тропининым, был человеком иного склада ума, современно образованным, в какой-то степени расчетливым. Надо отдать ему должное: законспирировался аноним отлично…

Утренний ветерок уже сбил росу, но пока Бурцев шел поймой к далекому лесу на высоком берегу, все равно промок до ушей.

Оперативники встречали его на старом проселке, вьющемся по высокому и чистому березняку: их белая «крутая» иномарка едва различалась среди деревьев…

Подойдя поближе, Бурцев увидел, что иномарка стоит с распахнутыми дверцами, открытым багажником и на спущенных колесах. А вокруг – ни души…

Он вынул пистолет, подошел, прячась за деревьями, к машине.

В середине тонированного лобового стекла зияла белая пулевая пробоина…

Taken: , 1

2

Засыпанные за зиму снегом Студеницы медленно оттаивали под ярким весенним солнцем и тянулись к земле сосульками невероятной длины и прозрачности, создавая впечатление хрустального звонкого городка. Два прошедших бурных года и развал империи внешне никак не отразились, может, потому, что здесь не ставили много памятников вождям, не переименовывали улицы и теперь нечего было свергать и стирать с углов деревянных домов. Единственной приметой времени была полная тьма – не горели уличные фонари, однако эти сосульки, напитавшись за день солнцем, по ночам излучали его, роняя на землю призрачный, напоминающий полярное сияние свет.

И можно было ходить, не запинаясь…

Он вновь ощутил, а точнее, вспомнил благодатный покой этого места, так что, настеганный сроками и начальством, не горел желанием немедленно приступить к работе и в день приезда, не объявившись ни в прокуратуре, ни в милиции, инкогнито устроился в гостиницу и пошел бродить по улицам. Не сказать, что бесцельно, поскольку было еще светло и ноги сами привели его к решетчатой изгороди дома Кузминых.

Со старых лип тоже свисали и источали свет сосульки…

В окнах горели лампочки, и потому он решился войти, благо что калитка оказалась открытой. На стук никто не ответил, и только Бурцев толкнул дверь в переднюю, как в лицо ударил запах тревоги, нищеты и убогости: в доме приютились беженцы с Кавказа. Долго прожив среди инородцев, эти русские люди мало чем от них отличались – черноволосые, черноглазые и смуглые, и все же сказывался природный северный дух – молчаливость и спокойствие. Они почувствовали в Бурцеве начальника, смотрели выжидательно, следили за каждым его движением и ни о чем не просили. Откуда-то со второго этажа подтягивались все новые и новые – мужчины, женщины, старики и дети, внешне напоминающие одну семью человек в сорок. Скоро в передней стало тесно, и Бурцев, ощущая тяжесть от этих немых взглядов, хотел уйти, но в толпе шевельнулась женщина.

– Вы хозяин этого дома? – Акцент был явно армянский, а тон настороженный.