Утоли моя печали

Солженицын создал на шарашке нечто и впрямь раньше не существовавшее научно (фонетически, психо-акустически и математически) обоснованную теорию и практическую методику артикуляционных испытаний. Он стал отличным командиром артикулянтов, был действительно незаменим. Это понимал каждый, кто видел его работу и мог здраво судить о ней. Это сознавал и он сам и вовсе не хотел переключаться на унылую математическую поденщину рядовым, в одном строю с более опытными и знающими специалистами. Он сказал, что Абрам Менделевич думает так же, обещает отстаивать...

В те же дни у нас появился профессор математики Ростовского университета, пришел в числе штатских консультантов очередной правительственной комиссии. Узнав своего бывшего студента, удивленно, но приветливо поздоровался, участливо глядел на арестантский синий комбинезон. А на следующий день вызвал его для деловой беседы, представился куратором математической группы. Солженицын, уверенный, что его неопровержимо рациональные доводы убедят профессора, выложил начистоту, что хочет заниматься только артикуляцией, в которой он создал уже немало нового, что это настоящая научная работа, а математическая группа ему не по нраву с самых разных точек зрения...

Профессор слушал внимательно, возражать не стал и говорил в таком тоне, что совершенно успокоил доверчивого собеседника. Когда я усомнился, не перебрал ли он в откровенности, ведь почтенный земляк все же состоит при начальстве, он только отмахнулся... Через день его вызвали "с вещами".

Я прибежал к Абраму Менделевичу - может быть, это какое-то недоразумение. Но тот сухо отстранил все просьбы и уговоры. "Приказ управления".

А вечером, наедине, сказал :

- Это вам всем урок. Чтоб знали: Антон Михайлович ничего не прощает. Никому.

* * *

Солженицын оставил мне свои конспекты по Далю, по истории и философии, несколько книг, среди них растрепанный томик Есенина - подарок жены с надписью "Все твое к тебе вернется", и - как главное "наследство" - своего лучшего друга Николая Виткевича.

Все конспекты уцелели и вернулись к нему. Это удалось благодаря Гумеру Ахатовичу Измайлову. Талантливый инженер-электронщик, осужденный на 10 лет "за плен" и за то, что в плену дружил со своим земляком, поэтом Мусой Джалилем (о гибели Мусы и его новой славе он узнал много позднее, уже на воле), Гумер был в числе семи инженеров и техников, которых досрочно освободили в 1951 году в награду за создание сверхсекретного телефона - за ту работу, которая начальникам принесла ордена, ученые степени, Сталинские премии.

Все освобожденные остались на шарашке вольнонаемными. Но только двое Гумер и его друг Иван Емельянович Брыксин - сохранили по-настоящему добрые отношения с недавними товарищами, не шарахались от нас, не сторонились. Именно Гумер Измайлов вынес и передал моим близким все конспекты Солженицына и значительную часть моего архива.

А книжку Есенина я, к сожалению, еще раньше доверил хранить моей подружке. Позднее, когда она уже работала в другом отделе, я, случайно встретив ее в коридоре, спросил, сохранила ли. Она испуганно зашептала: "Какая книжка? Какой Есенин? Так то же была совсем старая рвань... я и не помню, куда сунула, и вы, пожалуйста, забудьте. Совсем забудьте".

Когда Солженицын рассказывал мне о своем "деле", он говорил о Николае Виткевиче - Коке - своем лучшем друге. В годы войны они переписывались. Виткевич служил полковым химиком на другом фронте. Полагая, что военная цензура заботится только о военных тайнах, друзья непринужденно вольнодумствовали на политические темы и не слишком сложно шифровали рассуждения о преимуществах "Лысого" (Ленина) перед "Усатым" (Сталиным), который много наломал дров и в тридцатом, и в тридцать седьмом, и в сорок первом годах...

Эта переписка стала основой обвинения по ст. 58-10, 58-11. Судили их порознь. Виткевича армейский трибунал приговорил к десяти годам, а Солженицына ОСО - к восьми.

В начале пятидесятого года тюремный кум вызвал Солженицына, сказал, что скоро на объект привезут его "подельника" Виткевича, и предупредил: "Вам нужно будет вести себя особенно аккуратно".

Рассказывая об этом, Саня был очень встревожен: не провокация ли?.. Не собираются ли наматывать новое дело? Он просил меня ничего никому не говорить, даже Мите.

- А тебе Кока обязательно понравится. По убеждениям, по идеологии он, пожалуй, на полдороге между мной и тобой.

Когда Виткевич приехал, первые день-два они все свободные часы были вдвоем, сосредоточенно, серьезно толковали. Митя и я старались, чтобы им никто не мешал. Солженицын даже сменил свою нижнюю койку на верхнюю, чтобы оказаться рядом с другом.

Николай - русский по матери и поляк по отцу, которого он не помнил, детство провел в семье отчима, дагестанца, и усвоил повадки, мироощущение и даже психологию горца-мусульманина. О Шамиле, мюридах говорил с благоговейным восхищением. Блаженно вслушивался, когда по радио передавали горские песни и когда пел Рашид Бей-бутов. Ему нравилось, что я стал называть его Джалиль - так его звали в детстве.