Утопая в беспредельном депрессняке

Происходило это так. Вы излагали Альфреду свои беды, веря, что теперь разделили с ним свою тяжелую думу и она стала вдвое легче, а затем садились рядом, воззрившись, как и он, на огонь. Немедленного ответа вы, как правило, не получали и, промаявшись полчаса в нетерпении, начинали думать, что потратили свое драгоценное время напрасно и этому старому хрычу нет до вас никакого дела. Затем, спустя несколько дней, или недель, или месяцев, вы сталкивались с ним в коридоре в тот момент, когда Альфреда катили в гостиную или вывозили на еженедельное проветривание в сад, а он бубнил себе под нос что-то нечленораздельное. Никто, насколько мне известно, не мог толком разобрать, что он там бормочет, но по прошествии какого-то времени смысл произнесенного становился ясен. Всякий раз, независимо от того, кто обращался к нему и с каким вопросом, он получал ответ в виде такой невнятной тирады.

Надеюсь, у вас не сложилось впечатление, будто об Альфреде никто не заботился. Его оставляли в одиночестве, потому что он так хотел. Он был вполне в состоянии разъезжать по всему первому этажу, где почти всегда можно было обнаружить кого-либо из домочадцев. Ему достаточно было подать сигнал велосипедным звонком, примотанным к ручке его кресла пожелтевшей от времени клейкой лентой, и к нему тут же подходили. Естественно, всех беспокоил его вес, служивший, как мы опасались, непосильной нагрузкой для его сердца, однако он никогда не жаловался на боли и даже ни разу на моей памяти не хворал. С ним никогда не случалось ничего примечательного — по крайней мере, до самой смерти. Но вот она-то, при всех жутких сопутствующих обстоятельствах, оказалась весьма примечательной.

Чокнутая Нана

Жена Альфреда, Чокнутая Нана Мэгз, как ее прозвали в семье, была его единственным верным спутником в жизни. И хотя она пылинки с него не сдувала, но всегда находилась неподалеку. В гостиной, где Альфред день-деньской таращился на огонь, она пристраивалась в расшатанном кресле-качалке в полуосвещенном углу напротив и читала или вязала, а чаще всего играла сама с собой в карты, ведя в то же время нескончаемые разговоры с воображаемым собеседником.

— Придурки! — время от времени восклицала она без всякого повода.

Мы не принимали это на свой счет. Она обращалась непосредственно ко всему человечеству, и это нас несколько успокаивало.

Жалобный скрип кресла-качалки и бросающийся в глаза весьма почтенный возраст Чокнутой Наны Мэгз вызывали у тех, кто изредка заглядывал к нам, подо зрение, что она нуждается в более внимательном присмотре. Но не могло быть ничего более далекого от истины. Просто она предпочитала собственное общество любой компании.

Не могу сказать, что временами она превращалась в неуравновешенную старую каргу. Она все время была раздражительной, капризной, взбалмошной старой каргой. Глаза не успевали уследить за ее проворными ручками — она утверждала свою правоту кулаками с белыми, как у скелета, костяшками, и даже если вы были уверены, что правы, чувствительный подзатыльник давал вам понять, что это далеко не так.

С Альфредом она бывала добра и нежна, и ему, вероятно, казалось, что она ничуть не изменилась. Внешность давала совершенно превратное представление о ее характере. Да, конечно, она была маленькой, хрупкой, аккуратной старушкой, но вместе с тем жесткой, как задубевший от мороза ботинок. Черты ее лица, судя по фотографиям в старом альбоме, который то и дело извлекался на свет, были когда-то чрезвычайно утонченными, а кожа гладкой и белой как алебастр, но под действием времени она растрескалась и сморщилась. Волосы, в юности густые и пышные, черные как вороново крыло и ниспадавшие до пояса, исчезли, превратившись в редкие растрепанные пряди, не скрывающие усеянные веснушками проплешины.

Она носила черные викторианские платья с белыми кружевами, которые с годами приобрели оттенок выцветшей на солнце сепии, и сама стала морщинистой, жилистой, сгорбленной, покрытой пигментными пятнами ведьмой, какие часто являются детям в ночных кошмарах. В тот самый момент, когда взгляд ее слезящихся глаз впервые остановился на мне, я с ужасом понял, что она избрала меня своим любимцем.

Эта привязанность повлекла за собой целый ряд тягостных последствий. Я стал тем ребенком, в чьи обязанности входило желать ей доброй ночи, в то время как остальные дети разбегались во все стороны, вопя: «Чокнутая Нана Мэгз! Спасайся, кто может!»

Кроме того, я был удостоен чести читать ей вслух по вечерам. Она предпочитала в качестве снотворного какой-нибудь невообразимо сентиментальный вздор из приобретенных у букиниста дешевых замусоленных книжонок. Но это было не самое худшее. Она настаивала, чтобы при чтении я сидел у нее на коленях, где уже совершенно невозможно было спастись от прокисшего тошнотворного запаха, характерного для человека, который чуточку запоздал с переходом в мир иной.