Утопающий во грехе

Ворону добавили еще восемь лет и отправили по этапу в лагерь на заполярной горной реке Собь. С этапа он бежал, воспользовавшись жуткой пургой, бушевавшей несколько дней над Полярным Уралом. Река к тому времени еще не стала, и он, соорудив плот, сплавился на нем до Лабытнанги. Там через ссыльных поселенцев с Украины ему удалось достать документы на имя местного жителя и наняться пастухом оленей в ненецкий колхоз. За зиму на парной оленине, рыбе и полярных куропатках Ворон раздался вширь и вошел в полную мужскую силу: рост под сто девяносто, косая сажень в плечах и пудовые кулаки.

Но и они не помогли, когда его вычислили. Потом был свердловский этап, червонец за побег и ходка на дальняк, в Магадан. Туда уже дошли вести о «подвигах» харьковского уркагана. Признанные воровские авторитеты сочли за честь скорешиться с уркой, замочившим в Воркуталаге ссучившегося Арно Туза, и отвели ему место на нарах у окна. За приверженность воровским традициям лагерные паханы уже через два года произвели Ворона в воры в законе.

В магаданской зоне в ту пору был на отсидке народ самый разный. Один сумасшедший поп, мотавший срок еще с ленинских времен, раскрыл Ворону великую тайну: над человеком есть только двое судей — Бог и он сам.

Когда дошла весть о вторжении фашистов, ГУЛАГ забурлил страстями. Война примирила всех: вертухаев, политических и уголовников. Все рвались на фронт. После битвы под Москвой по ГУЛАГу пронесся слух, что бывший зэк генерал Рокоссовский набирает зэков в штрафные батальоны. Ворон написал заявление. Лагерное начальство радо было избавиться от отпетого рецидивиста, якшающегося с политическими, и включило его в списки штрафников первым номером.

В новогоднюю ночь под сорок третий год штрафбат, где оказался рядовой Варакушин, прямо с марша бросили на прорыв немецкой обороны на Ельнинском плацдарме. По оттаявшей во время оттепели болотине штрафники вплотную подползли к немецким окопам и под огнем наших батарей пошли врукопашную. Резались молча. Опешив от незнакомой тактики боя и от их звериной ярости, немцы в панике бежали. Штрафники на их плечах ворвались во вторую линию окопов. Резня там продолжалась до утра. Когда рассвет открыл поле ночного боя, выяснилось, что от батальона остался двадцать один штык.

— Где комбат и командиры рот? — спросил подъехавший комдив.

— Всех начальников выбили фрицы еще на первой линии.

— Кто же вас на вторую линию привел?

— Он, — показал пожилой штрафник на окровавленного Ворона, сидевшего в стороне.

— Ранен, солдат? — подскочил к нему полковник.

— Нет, — поднялся Ворон. — То кровь чужая…

— Жаль, — огорчился комдив, протянул ему фляжку со спиртом. — Я б тебя тогда на законном основании в разведбат забрал…

За этот бой Ворон получил орден Красной Звезды, что у штрафников было большой редкостью.

Потом штрафников бросали на прорывы — под Гжатск, Псков, под Великие Луки. В деревне Поречье, что под Великими Луками, в ночной рукопашной схватке Ворон напоролся грудью на эсэсовский тесак. Уезжать в тыловой госпиталь он отказался, и его поместили в дивизионный медсанбат. Там Ворон сразу же запал на молоденькую медсестру, раскосую казашку из Гурьева. И она не устояла перед красивым русским парнем. Целый месяц провалялся Ворон в госпитале, отогревая возле нее свою промороженную душу.

После выписки, теперь уже на полном законном основании, комдив направил его в дивизионный разведбат. С такими же забубенными головушками — фронтовыми разведчиками — ползал он на брюхе по немецким тылам: доставал «языков», взрывал мосты. А по возвращении хоть на час летел в медсанбат к своей казашке, обещавшей родить ему после войны косоглазого сына.

Под городом Перемышлем немцы обошли дивизию с флангов и совершили рейд по ее тылам. После ожесточенных боев положение выправилось и, пользуясь затишьем, Ворон полетел в медсанбат… Пожилой санитар показал ему сложенные во дворе трупы и пояснил:

— Ворвался фриц, всех раненых и лекарей-мужиков зараз перебил, а потом уж и лекарок… Но поперву ссильничали лекарок, псы шелудивые.

Ворон поцеловал растерзанную свою косоглазенькую и укрыл ее наготу плащ-палаткой. В ту же ночь, взяв с собой только финку, он уплыл по болоту на немецкую сторону. Сутки провел Ворон в вонючей жиже какой-то протоки, высматривая добычу. При приближении немцев уходил в жижу с камышовой трубкой в зубах. А на следующую ночь перерезал финкой глотку закемарившему в окопе перед штабным блиндажом часовому и вошел туда. Глотки семи спящих эсэсовских офицеров распластала его финка, а восьмого, полковника с Железным крестом, Ворон оглушил кулаком и, затолкав ему в рот кусок портянки, утянул в болотину, прихватив с собой офицерские планшеты… Через полчаса немецкая артиллерия начала такую обработку болота, что комдив, ставший к тому времени генералом, несказанно удивился:

— С Ельни такой «симфонии» не слышал!

Еще больше удивился генерал, когда командир разведбата доставил ему оглохшего сержанта Варакушкина и немецкого полковника, обладателя Железного креста с дубовыми листьями.