Утопи свои обиды

— Вы уж простите за любопытство, — ворковала Новикова, тоже уплетая бутерброд за обе щеки, — но я подслушала накануне ваш разговор с полицейским. Знаете ли, такие бурные выяснения отношений услышишь в нашем кафе не часто, потому я и обратила на вас внимание. И даже отчасти поняла, о ком идёт речь.

— Ну, и о ком же?

— О Давиде Бланке.

— Вы о нём знаете?!

— А почему нет? О нём в газетах писали. Мол, изобретает какие-то невиданные устройства с очень широким спектром применения. Даже интервью с ним было, где он хвастался, что его изобретения не имеют аналогов, но способны во многом изменить жить человека. Заявление, конечно, громкое, но никаких подробностей он не выдавал. Сказал лишь, что это секрет, которым делиться пока ни с кем не намерен.

— Ого, — удивился я, — вы, милейшая, оказывается, в этом деле более компетентны, чем я! Ну-ка, рассказывайте, что вам ещё известно.

— Ничего мне больше не известно! — Новикова нахмурилась и исподлобья глянула на меня. — Похоже, что не вы мне рассказываете, что происходит, а я вам… Знаете что, давайте прервём беседу и хотя бы несколько часов поспим, а завтра… завтра будет день и будет пицца!

8

Израиль Август 2011

Наверное, Сашка Гольдман и в самом деле был везунчиком. Даже самые необдуманные и рискованные поступки, которые он совершал, всегда заканчивались благополучно и не приносили ему большого урона. Он уже привык к этому и иногда ловил себя на мысли, что порой перебирает через край. А ведь фортуна — такая капризная дама, что может однажды отвернуться, хотя… пока этого не произошло, нужно брать от неё всё, что само идёт в руки. А после хоть трава не расти…

В Израиле он решил не форсировать события. Всему своё время. Для начала следует выучить язык, и они со Светой засели за учебники. Никакого спорта, никаких знакомств, развлечений и туристических поездок по стране, только иврит.

Хотя, конечно, без общения трудно. Вот и нашёл себе Сашка приятеля, с которым познакомился в ульпане — курсах, где изучают иврит. Поначалу разговорились в курилке, потом пару раз прошлись по пивку, а потом уже вместе с жёнами устроили скромный пикничок на природе. Звали приятеля Львом, и был он в прежней жизни журналистом, писал и издавал книжки, но славы не снискал, теперь же планировал восхождение на литературные олимпы здесь, в Израиле. Бывший милиционер и бывший журналист сразу выделялись среди ульпановской публики хотя уже бы тем, что имели такие экзотические профессии на фоне стандартных репатриантских — инженеров, зубных врачей, экономистов, музыкантов.

Лев сразу же нахально потребовал жизненных историй из нелёгких милицейских будней, пообещав состряпать детектив, в котором главным героем непременно станет прототип Сашки, а Сашке было просто интересно слушать его бесчисленные рассказы, половина из которых наверняка сочинялась тут же на ходу.

После окончания ульпана встречаться они стали реже, а потом и вовсе перестали. Вливаться в голодные журналистские стаи, рыскающие по газетам в поисках подработки, Лев не захотел и подался в охранники, где предался главному увлечению — сочинительству романов. А Сашка, не придумав ничего оригинальней, стал обивать пороги полицейского управления с документами, проходить многочисленные тесты и комиссии, но дело с трудоустройством шло туго.

Каких только причин не выдумывало полицейское начальство, чтобы не брать на службу этого подтянутого «русского», демонстрирующего грамоты и медали за спортивные успехи, с безупречной репутацией и хорошим послужным списком на прежней родине. Всё у него было в порядке, но… что-то настораживало. Чувствовалась в Сашке какая-то нехарактерная для местной публики энергия и даже не отсутствие желания, в просто неумение жить в замедленном восточном ритме под чашечку кофе и нескончаемо-цветастый трёп ни о чём. Пару раз причиной отказа являлся слабый иврит. После этого Сашка злой, как оса, возвращался на свою скромную съёмную квартирку и вновь усаживался за учебники с утра до ночи, бессонно пялил глаза в экран телевизора, выуживая в ивритских передачах не столько новые словечки, сколько манеру общения и поведения. То, что ему не давалось и вызывало подспудное отторжение, — так называемая восточная ментальность.