Утопия-авеню

Имоджен смотрит на дом, ломает сухую веточку.

– Может, попросить, чтобы все оставили тебя в покое?

В полдневную дрему пригорода врывается рев мотоцикла.

– Нет, не стоит. Я боюсь тишины в доме.

Мотоцикл проезжает. Рев стихает вдали.

– Я просыпаюсь и сперва ничего не помню, – говорит Имоджен. – Смутно ощущаю какое-то горе, но не помню почему. Всего на миг. Но в этот миг он со мной. Живой. В своей кроватке. Он ведь уже начал нас узнавать. Начал улыбаться. Ты же видела… А потом… – Она закрывает глаза. – А потом я все вспоминаю… и снова наступает субботнее утро.

– Ох, Имми, – вздыхает Эльф. – Ты себя измучила…

– Да, но когда я перестану себя мучить, то… тогда его и правда не будет. Эти муки – все, что от него осталось. Муки и… и молоко.

Пчела с грузом пыльцы рисует овалы в воздухе.

«Я не знаю, что ей ответить… Совершенно не представляю…»

Имоджен смотрит на горку сорняков у ног Эльф.

– Прости, если ненароком выполола ценные сорта.

– Мы с Лоуренсом хотели построить здесь беседку. Но, наверное, пусть лучше здесь пролески растут.

– Пролески – это хорошо. Они даже пахнут синевой.

– Когда они только зацвели, я приходила сюда с Марком. Раза три или четыре. Чтобы он побыл на природе. – Имоджен отводит глаза, разглядывает руки; ногти обгрызены. – Думала, у нас впереди целая жизнь. А было всего семь недель. Сорок девять дней. Даже пролески цветут дольше.

По кирпичной стене ползет улитка. Клейкая жизнь.

– Роды были трудными, – говорит Эльф. – Тебе надо было окрепнуть…

– Понимаешь, там был не только разрыв промежности, но и повреждена матка… В общем, я больше не смогу забеременеть.

Эльф цепенеет. День продолжается.

– Это точно?

– Гинеколог сказал, что для меня вероятность забеременеть ничтожно мала. А когда я спросила, насколько ничтожно, он ответил, что «ничтожно мала» – это эвфемизм для «никогда».

– А Лоуренс знает?

– Нет. Я ждала подходящего случая… А потом… суббота… – Имоджен не может найти подходящего слова. – Ну вот, я сказала тебе, а не мужу. Я никогда больше не стану матерью. А Лоуренс не станет отцом. Хотя кто знает… Вдруг он решит, что на это не подписывался и… В общем, я все время об этом думаю.

Невидимый мальчишка швыряет невидимый мяч о стену.

Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам.

– Речь же о тебе, – говорит Эльф. – О твоем состоянии. Когда захочешь, тогда и скажешь.

Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам.

– Если это называется феминизм, – говорит Имоджен, – я подписываюсь.

Пам-бам, стучит мяч, пам-бам…

– Это не феминизм. Это просто… так и есть.

Пам-бам, пам-бам…

Эльф сидит за фортепьяно в пустом банкетном зале гостиницы и отрабатывает арпеджио. Она весь вечер думала об Имоджен. Надо занять мозг чем-нибудь еще. Шумит дождь. В холле слышен голос диктора, но слов не разобрать. Эльф чувствует, что где-то ждет мелодия. «Иногда она сама тебя находит, вот как „Вальс для Гриффа“, а иногда приходится ее искать по закоулкам, выслеживать по еле заметным призракам, по запаху, по наитию…» Эльф решительно расчерчивает нотный стан. Она выбирает ми-бемоль минор в правой руке – самая классная гамма, – а левой пробует аккордовые ассонансы и диссонансы, нащупывая идеи. «Искусству не прикажешь… можно только дать знак, что ты готов…» После того как отринуты неверные шаги и повороты, вырисовывается верный путь. «Как в любви…» Эльф делает глоток шенди. К ней подходит отец:

– Я иду спать. Спокойной ночи, Бетховен.

– Спокойной ночи, папа. «Сладких снов…»

– «…Не корми во сне клопов!»

Эльф продолжает, связывая правильность со следующей правильностью. «Искусство и прямо, и вбок, и по диагонали…» Она проверяет мелодию в инверсии, накладывает аккорды верхнего регистра на басовые арпеджио. «Искусство – игра света…» Эльф сажает ноты на нотный стан, такт за тактом, в каждом четырехтактовом квадрате ставится вопрос или находится его гармоническое решение. Она пробует размер восемь восьмых, но в конце концов останавливается на двенадцати восьмых – двенадцать восьмых долей на такт. В мелодии фразы «…поля пролесок голубых…», в самой середине, Эльф наполовину опознает, а наполовину додумывает мотив «О Господь, Ты пастырь мой…», только в инверсии. В конце Эльф повторяет начальную тему. «Середина ее преображает, как опыт преображает невинность». Она исполняет композицию, должным образом варьирует темп, выдерживает все легато и расставляет динамические оттенки. Проигрывает все с начала до конца. Готово. «Есть что доработать, но…» Не натужно. Не глупо. Не чопорно. Ни слов. Ни названия. Торопиться некуда.

– А неплохо получилось, – шепчет она.

– Извините, – говорит кто-то над ухом.

Эльф поднимает взгляд.

– Мы закрываемся, – говорит бармен.

– Ох, простите. А который час?

– Четверть первого.

Наутро, когда Эльф и Беа спускаются в ресторан к завтраку, по выражению отцовского лица ясно: что-то неладно. «Имоджен…» – думает Эльф, но дело не в сестре. Клайв Холлоуэй кладет на стол газету «Телеграф», тычет пальцем в статью.

Эльф и Беа читают: