Утопия в России

Распутин больше не создаст ничего выдающегося и примкнет к лагерю патриотов-неосталинистов, чья шовинистическая концепция «русскости» имеет мало общего с идеями Солженицына. В середине 60-х годов неославянофильство представляло собой всего лишь слегка фрондирующее течение мысли, бывшее на подозрении у стражей догмы, но поддерживаемое брежневской «русской партией», которая была напугана хрущевским утопизмом. Произошло «сплетение официальной идеологии и русофилии» [Berelowitch, 243], позволившее продлить жизнь первой благодаря единственной не до конца попранной ценности национальному сознанию. Перед лицом «загнивающего» Запада, бездуховного, меркантильного, развратного, нигилистического, СССР представал «большой семьей», склонной к мессианизму, цитаделью коммунистического гуманизма и искусства, служащего народу. По мере упадка общественной и политической жизни, а также исчезновения цензуры, неославянофильство постепенно Дошло до поисков козла отпущения (сионизм, «русофобы», США, жидомасонский заговор) и прямолинейных решений (необходимость возврата к чрезвычайщине) для наведения порядка и восстановления мощи русской или советской империи.

Перестройка и после: деконструкции и реконструкции утопии

«Величайшая утопия в истории, десятилетиями определявшая жизнь трети человечества, потерпела крах»[70]. Тем не менее перестройка (1985 — 1991) была начата Горбачевым и его советниками ради спасения этой утопии двойным путем (антиутопическим и утопическим): первый — возврат к реальности (главным образом экономической), подмененной «реальным социализмом» Брежнева, при отказе от сталинской модели с целью «исправления искажений» системы и ее «улучшения»; второй — разработка новой идеологической и экономической моделей (лозунг «социализм с человеческим лицом», брошенный в 1989 году и программа «500 дней» Г. Явлинского, оставшаяся в проекте). Перестройка началась в чисто большевистской (сталинской, андроповской) традиции «ускорения» («социально-экономического развития на базе научно-технического прогресса»), «интенсификации» производства и ужесточения дисциплины (искоренения алкоголизма, спекуляции). Считалось, что для восстановления системы и вступления в светлое будущее достаточно «преодолеть процесс стагнации, избавиться от механизмов торможения» [Горбачев, 41]. В июле 1986 года перестройка, приравненная к революции, увязла в бесконечных препирательствах. Реальность оказалась менее податливой, чем предполагалось. Консервативный путч в августе 1991 года побуждает Ельцина, первого президента России, сделавшего ставку на идею русского возрождения, «ликвидировать» СССР (декабрь 1991 года): «Падение СССР не означает гибели России, это падение коммунистической утопии»[71]. Однако Ельцин не смог предложить взамен ничего более привлекательного, кроме приватизации (выгодной ловкачам) и либеральной утопии, вводившейся путем постановлений. После смещения Гайдара (январь 1994) премьер-министр Черномырдин разоблачает «рыночный романтизм», т. е. ельцинскую государственную утопию. Теперь на отсутствии государственной утопии наживаются националистские и фашистские партии и группировки, примыкающие к коммунистам, которым Ельцину так и не удалось понравиться. «Коммунизм обеспечивал минимум безопасности в обмен на безусловное подчинение. Он предлагал простой образ мира и врага. Он предлагал также равенство в нищете»[72]. Все это кануло в лету. Жириновский, лидер партии, называющейся на новоязе «либерально-демократической», обеспечил себе бессмертие крайними заявлениями, при том что его апология мелкобуржуазного «национал-социализма», скорее, соответствует его реальным устремлениям, а его «геополитическая» программа Drang nach Sьd (Последний бросок на Юг, 1993), кажется, возрождает индийские амбиции Петра I и в то же время соответствует вековой русской ностальгии по теплым южным морям. Ожидание Отца, который восстановит порядок, или Великого Инквизитора, который обеспечит материальное благополучие, показывает, что утопизм не умер и может еще принять самые мучительные формы.