Утраченное Просвещение: Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана

«О, утренний бриз, пролетая над Самаркандом,
Оставь правителю послание народа Хорасана:
Послание, начинающееся с печали тела и печали души,
Послание, заканчивающееся сожалением духа и горящим сердцем,
Послание, в чьих строках вздохи несчастных.
Послание, источающее кровь мучеников,
Буквы этого послания сухи, как душа угнетенных,
Строки послания увлажнены слезами скорбящих».
Анвари завершает свою касыду так:
«Над великими людьми эпохи правят карлики,
Над благородными людьми стоят подлые начальники:
У дверей простолюдинов стоят знатные люди, в печали и растерянности
В руки развратников попали добродетельные люди.
Вы видите, никто не рад, кроме тех, кто стоит у двери смерти,
Девушки сохранили девство только в утробе матери»[1203]

.

Судный день Омара Хайяма

Примерно в то же время, когда Санджар пригласил аль-Газали в Мерв, он позвал в столицу и наиболее известного ученого во время правления его отца – Омара Хайяма. Дела у Хайяма шли плохо еще до убийства его покровителя Низам аль-Мулька и смерти султана Мелик-шаха: его астрономическая обсерватория в Исфахане осталась только в воспоминаниях, сам он был разорен. Поэтому Хайям с радостью принял приглашение Санджара и использовал свое краткое пребывание в Мерве, чтобы написать несколько работ, включая труд, посвященный алгебраическому методу использования известного веса серебра и золота для определения их соотношения в сплавах[1204]. Но у Санджара была хорошая память, и он вспомнил предсказание о его скорой кончине от юношеской болезни, которое Хайям озвучил несколькими годами ранее. Вскоре они поссорились, и Хайям уехал.

Он провел свои последние годы в Нишапуре, его душа разрывалась между отчаянием и вином. Забросив науку, Хайям обратился к поэзии:

«Не осталось мужей, коих мог уважать,
Лишь вино продолжает меня ублажать.
Не отдергивай руку от ручки кувшинной
Если в старости некому руку пожать».

(Пер. Г. Плисецкого.

)

Оттенок меланхолии очевиден даже в четверостишиях, или рубаи, которые Хайям писал наспех, как это делают в молодости. С течением времени депрессия усилилась:

«Ты, книга юности, дочитана, увы!
Часы веселия, навек умчались вы!
О, птица-молодость, ты быстро улетела,
Ища свежей лугов и зеленей листвы».

(Пер. О. Румера.

)

С течением лет критика современников отрицательно сказалась на поэте, и его депрессия превратилась в сердитый вызов:

«Говорят, что я пьянствовать вечно готов, – я таков.
Что я ринд и что идолов чту как богов, – я таков.
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, – я таков».

(Пер. В. Державина.

)

Хайям с ужасом смотрел, как аль-Газали, его современник из Хорасана, стал любимцем верующих Багдада после резкой критики кумира Омара Хайяма Ибн Сины и всех идей, которые тот отстаивал. Хайям особенно не терпел догматической и своекорыстной защиты идеи сотворенности мира:

«Некий круг заключил наш приход и уход,
В нем конца и начала никто не найдет.
И никто еще верно сказать не сумел нам:
Мы откуда пришли? Что за гробом нас ждет?»

(Пер. Н. Стрижкова.

)

Для аль-Газали и его торжествующих покровителей было удобно провозглашать страдания земной жизни и отраду небесной, но Хайям задается вопросом:

«Много ль проку от наших молитв и кадил?
В рай лишь тот попадет, кто не в ад угодил.
«Что кому на роду предначертано будет –
До начала творенья Господь утвердил!»

(Пер. Г. Плисецкого)