Утраченные иллюзии

— Любовь, охватившая, подобно огню, его могучий мозг, сожгла его, — сказал Леон Жиро.

— Да, — сказал Жозеф Бридо, — она вознесла его на высоты, недоступные нашему взору.

— Мы достойны сожаления, — сказал Фюльжанс Ридаль.

— Он, возможно, выздоровеет! — вскричал Люсьен.

— Судя по тому, что нам сказал Мэро, излечение невозможно, — отвечал Бьяншон. — Его мозг стал ареной таких явлений, перед которыми медицина бессильна.

— Однако ж существуют средства, — сказал д’Артез.

— Да, — сказал Бьяншон, — сейчас он в каталепсии, а можно привести его в состояние идиотизма.

— Если бы можно было гению зла предложить взамен другую голову, я отдал бы свою! — вскричал Мишель Кретьен.

— А что сталось бы с европейской федерацией? — возразил д’Артез.

— И точно, — отвечал Мишель Кретьен, — каждый человек прежде всего принадлежит человечеству.

— Я пришел сюда с сердцем, преисполненным благодарности ко всем вам, — сказал Люсьен. — Вы обратили мою медь в золото.

— Благодарность! За кого ты нас принимаешь? — сказал Бьяншон.

— Нам это доставило удовольствие, — заметил Фюльжанс.

— Так вы теперь, стало быть, заправский журналист? — сказал Леон Жиро. — Отголосок вашего литературного выступления дошел до Латинского квартала.

— Не вполне еще, — отвечал Люсьен.

— О, тем лучше! — сказал Мишель Кретьен.

— Я был прав, — заметил д’Артез. — Сердце Люсьена знает цену чистой совести. Неужто это не лучшее вечернее напутствие, когда, склонив голову на подушку, имеешь право сказать: «Я не осудил чужого произведения, я никому не причинил горя; мой ум не ранил, подобно кинжалу, ничью невинную душу; мои насмешки не разбили ничьего счастья, они даже не встревожили блаженной глупости, они не принесли напрасной докуки гению; я пренебрег легкими победами эпиграмм; наконец — я ни в чем не погрешил против своих убеждений!»

— Но я думаю, — сказал Люсьен, — что все это доступно и для того, кто пишет в газете. Ежели бы я решительно не нашел иного средства к существованию, я должен был бы пойти на это.

— О! О! О! — возвышая тон при каждом восклицании, сказал Фюльжанс. — Мы сдаемся?

— Он станет журналистом, — серьезно сказал Леон Жиро. — Ах, Люсьен! Если бы ты пожелал работать с нами! Ведь мы готовимся издавать газету, где никогда не будут оскорблены правда и справедливость, где мы будем излагать доктрины, полезные для человечества, и, может быть…

— У вас не будет ни одного подписчика, — с макиавеллиевским коварством заметил Люсьен, прерывая Леона.

— У нас их будет пятьсот, но таких, что стоят пятисот тысяч! — отвечал Мишель Кретьен.

— Вам потребуется много денег, — отвечал Люсьен.

— Нет, — сказал д’Артез, — не денег, а преданности.

— Пахнет парфюмерной лавкой! — дурачась, вскричал Мишель Кретьен, понюхав волосы Люсьена. — Тебя видели в нарядной карете, запряженной лошадьми, достойными денди, с княжеской любовницей Корали.

— Что ж в том дурного? — сказал Люсьен.

— Дурно уже то, что ты об этом спрашиваешь! — вскричал Бьяншон.

— Я для Люсьена желал бы Беатриче, — сказал д’Артез, — благородную женщину, опору в жизни…

— Но, Даниель, разве любовь не повсюду одинакова? — сказал поэт.

— Ах, в этом я аристократ, — сказал республиканец, — Я не мог бы любить женщину, которую актер целует на подмостках на глазах зрителей, женщину, которой за кулисами говорят «ты», которая унижается перед партером, улыбается, пляшет, подымая юбки, носит мужской костюм, выставляет напоказ красоту, которую я желаю видеть один. Ежели бы я полюбил подобную женщину, она должна была бы бросить театр, и я очистил бы ее своей любовью.

— А если она не могла бы бросить театр?

— Я умер бы от печали, от ревности, от тысячи терзаний. Любовь нельзя вырвать из сердца, как вырывают зуб.

Люсьен помрачнел и задумался. «Когда узнают, что я терплю Камюзо, они станут меня презирать», — сказал он про себя.

— Видишь ли, — с ужасающим простодушием сказал ему неистовый республиканец, — ты можешь стать серьезным писателем, но ты всегда останешься несерьезным человеком.

Он взял шляпу и вышел.

— Как жесток Мишель Кретьен, — сказал поэт.

— Жесток и спасителен, как инструмент дантиста, — сказал Бьяншон. — Мишель предвидит твое будущее и, может быть, в эту минуту, идя по улице, оплакивает тебя.