Утраченные иллюзии

На другое утро имя Люсьена появилось в списке сотрудников «Ревей». Об том оповещалось, как о некоей победе, в объявлении, распространенном заботами министерства в ста тысячах экземпляров. Люсьен отправился на торжественный обед, длившийся девять часов, у Робера, в двух шагах от Фраскати. На обеде присутствовали корифеи роялистской печати: Мартенвиль, Оже, Дестен^{167} и сонмы поныне здравствующих писателей, которые в те времена выезжали на монархии и религии, согласно принятому тогда выражению.

— Мы покажем либералам! — сказал Гектор Мерлен.

— Господа, — воскликнул Натан, который тоже встал под эти знамена, ибо домогался получить разрешение на открытие театра и решил, что лучше иметь власть имущих на своей стороне, чем против себя, — если мы поведем войну — поведем ее серьезно, не станем стрелять пробками вместо пуль! Нападем на поборников классицизма и на либеральных писателей без различия возраста и пола; прогоним их сквозь строй насмешек, не дадим пощады!

— Будем честны, не поддадимся на подкупы издателей, будь то книги, подношения, деньги. Займемся возрождением журналистики.

— Отлично! — сказал Мартенвиль, — Justum et tenacem propositi virum![42]^{168} Будем разить беспощадно. Я превращу Лафайета^{169} в то, что он есть: в Жиля Первого![43]

— Я, — сказал Люсьен, — беру на себя героев «Конститюсьонель», сержанта Мерсье, полное собрание сочинений господина Жуи, прославленных ораторов левой.

Война насмерть была в час ночи решена и принята единодушно журналистами, утопившими все оттенки своих взглядов и все идеи в пылающем пунше.

— Попойка удалась на славу! Воистину монархическая и клерикальная, — сказал, переступая порог двери, один из виднейших писателей романтической школы.

Эти знаменательные слова, подхваченные кем-то из издателей, присутствовавших на обеде, появились на другой день в «Мируар»; разглашение их было приписано Люсьену. Отступничество его подало повод к страшному шуму в либеральных газетах; Люсьен стал для них козлом отпущения, его поносили самым жестоким способом; рассказана была злополучная история его сонетов, читателей извещали, что Дориа предпочтет потерять тысячу экю, нежели их напечатать; его прозвали «стихотворцем без стихов».

Однажды утром в той самой газете, где Люсьен столь блистательно начал свою карьеру, он прочел следующие строки, написанные исключительно для него, так как читатели не могли понять смысла насмешки:

Если книгоиздательство Дориа будет упорствовать и не выпустит в свет сонетов будущего французского Петрарки, мы поступим, как великодушные враги: мы откроем наши столбцы для этих стихов, очевидно острых, судя по сонету, сообщенному нам одним из друзей поэта.

И под этой жестокой заметкой поэт прочел сонет, который заставил его плакать горькими слезами:

На грядке выросло невзрачное растенье,
Оно клялось цветам: дни лета пролетят —
Я облекусь тогда в прекраснейший наряд,
Какого требует высокое рожденье.

Цветы поверили, но в полном восхищенье

Бахвал, на их убор скосив надменный взгляд,
Так начал оскорблять гостеприимный сад,
Что выдал дерзостью свое происхождение.

И вот расцвел цветок. Но, право, меж людей

Так не был посрамлен и скверный лицедей, —
Сад над уродиной нещадно издевался.

Садовник взял его и выполол, как мох,

И вскоре им осел блаженно насыщался,
Крича над мертвецом. То был Чертополох[44].