Утраченные иллюзии

В «Отце Горио», законченном за сорок дней бешеной работы, сосредоточилось столько содержания, что трем его главным героям как бы тесно на сравнительно небольшом пространстве этого романа. Бывший торговец мучными изделиями, страстно и слепо любящий двух своих дочерей; они продавали ему крохи дочернего внимания, пока он еще мог платить, потом выбросили вон; они терзали его, «как палачи». Беглый каторжник Вотрен, заряженный огромной энергией, доказывающий с несокрушимой логикой, что действия банкиров, судей, министров отвечают законам и обычаям каторжного мира. А между Горио и Вотреном — молодой дворянин Эжен де Растиньяк, полный жажды успеха; он выбирает себе путь, усваивая столь разные и все же сходные уроки — урок судьбы Горио и поучения Вотрена. Все элементы романа в их сложной соотнесенности служат выявлению глубочайшей, коренной аморальности дворянско-буржуазного общества эпохи Реставрации.

И в этом романе действует тот же закон «сгущения» жизни, укрупнения масштабов; Горио — «Христос отцовской любви», Вотрен — «Кромвель каторги», Растиньяк — не заурядный карьерист. Из других романов мы узнаем, что он достигнет министерского поста. И, однако, все эти образы, при столь ярко выраженной в них господствующей страсти, строятся не на одной черте, — не наподобие образов Мольера, в которых одна и та же краска накладывается все гуще. Бальзак преклонялся перед творцом «Тартюфа», перед силой его обобщений и социальной действенностью его искусства, но в его собственных героях главная страсть сочетается с другими чертами и интересами, не исключая ни богатства психологических оттенков, ни развития характера. Изменения во времени — непременное свойство бальзаковских образов.

Законы общества определяют поведение героев романа и поощряют все порочное в них. Но, воплощая первую заповедь реалистического искусства, Бальзак не ставит героев в рабскую зависимость от среды (как будет у писателей-натуралистов школы Золя), не удовлетворяется односторонним освещением. Общество направляет человека и давит на него, но все же герой может и выбирать, ему даны воля и разум. Горио и сам виновен в том, что потворствовал дочерям и воспитал в них безмерный эгоизм. Растиньяк мог бы выбрать и другой путь.

Во время работы над «Горио» у Бальзака созрел совершенно необычный единый план, охватывающий лучшие из уже написанных им книг и все будущие, еще не родившиеся книги. Он давно тяготел к всеобъемлющим картинам, к систематическому изображению общества и поэтому задумывал произведения целыми сериями, циклами: то «Живописную историю Франции», то «Сцены частной жизни», «Философские романы и рассказы». Наконец, возник окончательный план, и Бальзак, радуясь и торжествуя, мог поделиться им с друзьями и близкими. Интуиция подсказывала ему, что есть единство в бесконечном разнообразии жизни, которое он пожелал отразить. План строился на нескольких взаимосвязанных организующих идеях: идее определяющего влияния среды, которая формирует человека; идее природных границ человеческой активности, энергии, деятельности, страсти, творчества. Как вспоминал Бальзак позже, целое предстало перед ним «некой грезой», «манящей химерой», властно требовавшей своего воплощения. Отныне все его произведения становились частями единой панорамы, населявшая их толпа героев текла из романа в роман. Последующие книги не просто продолжали предыдущие, связь между ними была более сложной. План Бальзака таил в себе замечательные художественные эффекты. Персонаж, который в одном романе был главным, в других уходил из поля зрения, чтобы появиться снова на иной арене, в иной период своей жизни; в следующем романе на него как бы падало боковое освещение в разговоре новых действующих лиц; еще в одном — он тенью проходил на заднем плане, свидетельствуя свое существование вне кругозора, охваченного этим романом, а через несколько лет воскресал в новых обстоятельствах. Достигалась удивительная многогранность характеристики и «эффект присутствия», живая игра света и тени. События, рассказанные в одном произведении, получали резонанс в отдаленной области жизни, приносили свои плоды в новом кругу лиц, служили завязкой новых драм. Это была не арифметическая сумма отдельных повествований, а единый широкий и сложный поток жизни в ее развитии, предстающий в меняющемся освещении и различных ракурсах.

Около 1840 года явилось и заглавие для целого — «Человеческая комедия». Называя так свой труд, автор соотнес его с монументальной поэмой Данте «Божественная комедия» (1321), памятником итальянской жизни и общеевропейской духовной культуры на грани Средних веков и Возрождения; но Бальзак и противопоставил свою «Комедию» Дантовой, определив ее как «человеческую».