Утраченные иллюзии

— Ежели ваш супруг надеется осуществить свои мечтания, он, бесспорно, разбогатеет скорее, чем работая в типографии, и меня больше не удивляет, что он не радеет об этом заведении, — заметил Бонифас и, оборотившись, заглянул в мастерскую, где Кольб, в одиночестве сидя на доске для обрезывания бумаги, натирал зубчиком чеснока ломоть хлеба. — Однако ж мы отнюдь не радовались бы, видя вашу типографию в руках расторопного соперника, пронырливого, честолюбивого; возможно, мы с вами еще столкуемся? Допустим, — я говорю это только к примеру, — вы согласитесь за определенную сумму отдать ваше оборудование в аренду какому-нибудь нашему мастеру, который будет работать под вашей фирмой, как водится в Париже, мы поддержали бы малого, дали бы ему возможность платить вам солидную сумму за аренду, да и ему бы оставались кое-какие барыши...

— Все зависит от суммы, — отвечала Ева Сешар. — Сколько же вы предлагаете? — прибавила она, взглядом давая понять Бонифасу, что отлично понимает его уловки.

— А каковы ваши претензии? — с живостью отозвался Жан Куэнте.

— Три тысячи франков в полугодие, — сказала она.

— Помилуйте, хорошая вы моя дамочка! Ведь вы только что сказали, что готовы продать типографию за двадцать тысяч франков, — вкрадчивым голосом сказал Бонифас. — Доход с двадцати тысяч франков при шести процентах годовых составит всего лишь тысячу двести франков.

На минуту Ева смутилась и тут только поняла, какое драгоценное качество — умение молчать.

— Вы воспользуетесь нашими станками, шрифтами, а они, как вы знаете, служат мне для кое-каких попутных дел, — возразила она, — притом мы должны платить за наем помещения отцу, господину Сешару, который не балует нас подарками.

После двух часов борьбы Ева настояла на двух тысячах франков в полугодие, из которых тысяча вносилась вперед. Когда все было уже условлено, братья доложили ей о своем намерении поручить типографию со всем оборудованием не кому иному, как Серизе. Ева не могла скрыть своего изумления.

— Посудите же, не самое ли разумное доверить мастерскую тому, кто ее знает? — сказал Куэнте-толстый.

Ева молча попрощалась с братьями, а про себя решила, что теперь она сама будет наблюдать за Серизе.

— Ну вот, подите! Неприятель уже в крепости! — смеясь, говорил Давид жене, которая во время обеда подала ему договор для подписи.

— Послушай! — сказала она. — Я ручаюсь, что Кольб и Марион преданы нам; вдвоем они за всем присмотрят. Затем мы получим четыре тысячи франков годового дохода с оборудования типографии, которое обошлось нам недешево. У тебя впереди целый год, чтобы осуществить свои надежды...

— Тебе суждено быть женой изобретателя, как ты сама мне говорила однажды, там, у плотины, — сказал Сешар, с нежностью сжимая руку жены.

Хотя полученные деньги и обеспечили семье Давида спокойную зиму, все же он очутился под надзором Серизе и, сам того не подозревая, в зависимости от Куэнте-большого.

— Он в наших руках! — сказал, выходя, бумажный фабрикант своему брату-типографу. — Эти нищие привыкнут жить на арендную плату с типографии, будут на нее рассчитывать и влезут в долги. Но на второе полугодие договора мы не возобновим. Поглядим, что запоет сей гениальный муж, когда мы поставим ему одно условьице: желаем-де вступить в деловое содружество по применению вашего изобретения!.. А нет, так...

Если бы какой-нибудь шустрый делец услышал, как Куэнте-большой произнес: деловое содружество, он понял бы, что опасность брачного договора, заключенного в мэрии, ничтожна в сравнении с опасностью торгового договора, заключенного в коммерческом суде. Разве не достаточно того, что эти кровожадные охотники напали на след дичи? Неужели в состоянии были Давид и его жена, и с Кольбом и с Марион, противостоять козням Бонифаса Куэнте?

Когда г-же Сешар пришло время родить, билет в пятьсот франков, посланный Люсьеном, а также деньги по второму платежу Серизе позволили покрыть все расходы. Ева, ее мать и Давид, решившие, что Люсьен их совсем забыл, радовались, как и в первые дни успехов поэта, выступление которого в мире журналистики подняли в Ангулеме еще больший шум, чем в Париже.

Убаюканный обманчивым покоем, Давид сразу потерял почву под ногами, получив от шурина следующее безжалостное письмо: