Утраченные иллюзии

Люсьен был по природе истым гасконцем, дерзким, смелым, предприимчивым, склонным преувеличивать доброе и преуменьшать дурное; его не страшил проступок, если это сулило удачу, и он не гнушался порока, если тот служил ступенью к цели. Наклонности честолюбца все же умерялись прекрасными мечтаниями пылкой юности, всегда подсказывающей благородные поступки, к которым прежде всего и прибегают люди, влюбленные в славу. Он покамест боролся лишь со своими желаниями, а не с тяготами жизни, со своими наклонностями, а не с человеческой низостью, являющей гибельный пример для неустойчивых натур. Давид, глубоко очарованный блестящим умом Люсьена, восторгался им, хотя ему и случалось предостерегать поэта от заблуждений, в которые тот впадал по своей галльской горячности. Этот честный человек по характеру был застенчив вопреки своему крепкому телосложению, но не лишен настойчивости, свойственной северянам. Встречая препятствия, он твердо решал преодолеть их и не падал духом; и если ему была свойственна непоколебимость добродетели, подлинно апостольской, все же его стойкость сочеталась с неиссякаемой снисходительностью. В этой уже давней дружбе один любил до идолопоклонства, и это был Давид. Люсьен повелевал, словно женщина, уверенная, что она любима. Давид повиновался с радостью. Физическая красота давала Люсьену право первенства, и Давид признавал превосходство друга, считая себя неуклюжим и тяжкодумом.

"Волу суждено на поле трудиться, беспечная жизнь уготована птице,говорил про себя типограф.- Вол - это я, орел - Люсьен".

Итак, прошло почти три года с той поры, как друзья связали свои судьбы, столь блистательные в мечтах. Они читали великие произведения, появившиеся на литературном и научном горизонте после восстановления мира: творения Шиллера, Гете, лорда Байрона, Вальтер Скотта, Жан-Поля, Берцелиуса, Дэви, Кювье, Ламартина и других. Они загорались от этих очагов мысли, они упражнялись в незрелых и заимствованных сочинениях, то отбрасывая работу, то сызнова принимаясь за нее с горячностью. Они трудились усердно, не истощая неисчерпаемых сил молодости. Одинаково бедные, но вдохновляемые любовью к искусству и науке, они забывали о повседневных нуждах в своем стремлении заложить основы грядущей славы.

- Люсьен, знаешь, что я получил из Парижа? - сказал типограф, вынимая из кармана томик в восемнадцатую долю листа.- Послушай!

Давид прочел, как умеют читать поэты, идиллию Анд-ре Шенье, озаглавленную "Неэра", затем идиллию "Больной юноша", потом элегию о самоубийце, еще одну в античном духе, и два последние "Ямба".

- Так вот что такое Андре Шенье! - восклицал Люсьен.- Он внушает отчаяние,- повторил он в третий раз, когда Давид, чересчур взволнованный, чтоб продолжать чтение, протянул ему томик стихов.

- Поэт, обретенный поэтом,- сказал он, взглянув на имя, поставленное под предисловием.

- И Шенье, написав такие стихи,- заметил Давид,- мог думать, что не создал ничего достойного печати!

Люсьен в свой черед прочел эпический отрывок из "Слепца" и несколько элегий. Когда он дошел до строк:

Если это не счастье, так что же? - он поцеловал книгу, и друзья заплакали, потому что они оба любили до самозабвения. Виноградная листва расцветилась, стены старого дома, покосившиеся, с выщербленным камнем, изборожденные трещинами, приняли пластические формы, где каннелюры, рустика, барельефы сочетались с фигурным орнаментом какой-то волшебной архитектуры. Фантазия рассыпала цветы и рубины в мрачном дворике. Камилла Андре Шенье стала для Давида его обожаемой Евой, а для Люсьена знатной дамой, о которой он вздыхал. Поэзия отряхнула величественные полы своей звездной мантии над мастерской, где, казалось, паясничали типографские Обезьяны и Медведи. Пробило пять; но друзья не чувствовали ни голода, ни жажды; жизнь была для них золотым сном, все сокровища земли лежали у их ног. Для них открылся на небосводе тот голубой просвет, на который указует перст Надежды тем, у кого жизнь тревожна и кому она, подобно Сирене, напевает: "Спешите, летите, спасайтесь от зол, там, в лазурной, серебряной, золотой дали!.," В это время стеклянная дверь отворилась, и ученик по имени Серизе, парижский мальчишка, привезенный Давидом в Ангулем, вышел из мастерской во двор в сопровождении незнакомца, которому он указал на двух друзей, и тот, раскланиваясь, подошел к ним.

- Сударь,- сказал он Давиду, извлекая из кармана толстую тетрадь,- я желал бы напечатать вот этот труд. Не откажите в любезности сказать, во что это обойдется.

- Мы, сударь не печатаем такие солидные рукописи,- отвечал Давид, не взглянув на тетрадь.- Обратитесь к господам Куэнте.

- Но у нас есть очень красивый шрифт, вполне подходящий,- возразил Люсьен, взяв рукопись. Прошу вас, зайдите завтра, и оставьте нам вашу рукопись. Мы под считаем, во что обойдется печатание.

- Не с господином ли Люсьеном Шардоном имею честь?..

- Да, сударь,- отвечал фактор.

- Я счастлив, сударь,- сказал автор,- познакомиться с молодым поэтом, которому прочат блестящую будущность. Мне посоветовала зайти сюда госпожа де Баржетон.