Утраченные иллюзии

— Дорогой мой, вы вступаете в литературу в самый разгар ожесточенной борьбы, вам надобно пристать к той либо другой стороне. В сущности, литература представлена несколькими направлениями, но наши знаменитости раскололись на два враждующих стана. Роялисты — романтики; либералы — классики. Различие литературных мнений сопутствует различию во мнениях политических, и отсюда следует война, в ход пускаются все виды оружия — потоки чернил, отточенные остроты, колкая клевета, сокрушительные прозвища — война между славой рождающейся и славой угасающей. По странной случайности роялисты-романтики проповедуют свободу изящной словесности и отмену канонов, замыкающих нашу литературу в условные формы; между тем как либералы отстаивают три единства, строй александрийского стиха и классическую тему. Таким образом, литературные мнения в обоих лагерях противоречат мнениям политическим. Если вы эклектик, вы обречены на одиночество. К какой же стороне вы примкнете?

— Которая сильнее?

— Подписчиков у либеральных газет больше, нежели у роялистских и правительственных; Каналис тем не менее уже выдвинулся, хотя он монархист и правоверный католик и ему покровительствует двор и духовенство. Ну, а сонеты!.. Это литература эпохи, предшествующей Буало, — сказал Этьен, заметив, что Люсьена пугает необходимость выбрать себе знамя. — Будьте романтиком. Романтики сплошь молодежь, а классики поголовно — парики; романтики возьмут верх.

Прозвище «парики» было последней остротой журналистов-романтиков, обрядивших в парики классиков.

— Впрочем, послушаем вас.

— «Анемон»! — сказал Люсьен, выбрав один из двух сонетов, оправдывавших название сборника и служивших торжественным вступлением:

Мой анемон! Весной ты, украшая луг,
Влюбленных веселишь ковром цветов атласных,
Как песнь, рожденная огнем сердец прекрасным,
Влечений сладостных, обетов нежных друг.

Весь золотой внутри, серебряный вокруг,

Подобен венчик твой сокровищам всевластным,
И кровь твоя течет по жилкам бледно-красным
Живым прообразом ведущих к славе мук.

Не оттого ль расцвел ты в сумраке дубравы,

Когда Христос воскрес, венчанный нимбом славы,
И пролил благодать на обновленный мир, —

Не оттого ль цветешь ты осенью печальной,

Чтоб радостей былых блеснуть зарей прощальной,
Чтоб молодости нам напомнить вешний пир?

Люсьен был задет полной неподвижностью Лусто во время чтения сонета; ему было еще незнакомо то приводящее в замешательство бесстрастие, которое достигается привычкой к критике и отличает журналистов, пресыщенных прозой, драмами и стихами. Поэт, избалованный похвалами, снес разочарование и прочел второй сонет, любимый г-жою де Баржетон и некоторыми друзьями по кружку.

«Возможно, этот исторгнет из него хотя бы одно слово», — подумал он.

Второй сонет

МАРГАРИТКА

Я — маргаритка. Мной, подругой нежной мая.
Создатель украшал лесных цветов семью.
Мила живым сердцам за красоту свою,
Я, как заря любви, сияла, расцветая.

Но краток счастья миг, и мудрость роковая

Вручила факел мне, — с тех пор я слезы лью.
Я знанье истины в груди своей таю
И принимаю смерть, вам дар мой открывая.

Утерян мой покой, я прорицать должна!

Любовь, чтобы узнать, любима ли она,
Срывает мой венец и грудь мою терзает.

Но к бедному цветку ни в ком участья нет, —

Влюбленный загадал — и вырвал мой ответ,
И, мертвую, меня небрежно в грязь бросает.

Окончив, поэт взглянул на своего Аристарха[92]. Этьен Лусто созерцал деревья питомника.

— Ну, что? — сказал ему Люсьен.

— Ну, что ж, мой дорогой, продолжайте! Разве я не слушаю вас? В Париже, если вас слушают молча, это уже похвала.

— Не достаточно ли? — сказал Люсьен.

— Продолжайте, — отвечал журналист довольно резко.